Сожалеть о минувшем поздно...

1

Вот и ещё один мир. Холодный. Неуютный. Я стою на высоком утёсе над городом, а пронзительный ветер бьёт мне в грудь, стараясь опрокинуть, смять, раздавить. Ничего у него не выйдет, конечно. Я слишком тяжёлая глыба чтобы подчиниться какому-то ветру. Я в любой момент могу усмирить его, могу остановить, могу убить, навеки разъединив воздушные потоки, превратив его в горстку жалких холодных воздушных струек. Но он всё равно пытается. Храбрость это или глупость? Первое достойно уважения, второе лишь вызывает жалость. Он бросает мне вызов, и нагло смеётся у меня над головой. Его стоило бы развоплотить уже за одно это. Но я не стану с ним ничего делать. Я пришёл в этот мир не за ним, и не мне осуждать его безрассудство.

Холодно. И неуютно. И я был неправ: всё же этот ветер кое-что может. Например, проморозить меня до костей, до самого костного мозга, превратить в ледышку и заставить сверкающие снежной белизной зубы отбивать весёлую барабанную дробь. Я зябко кутаюсь в свои крылья — по привычке, конечно, сталь не спасает от холода, не спасает от проникающего сквозь малейшие щёлки ветра. Но так всё же лучше, чем без них.

Над городом занимается рассвет. Сквозь редкие тонкие облака робко проглядывает первый лучик солнца. Он окрашивает далёкие крыши домов в розовый, алый, насыщенно-красный цвета. Дворец в центре города, со стенами, сложенными из белоснежного мрамора, кажется почти бордовым — цвет спелой вишни, или же только что пущенной крови.

Я часто прихожу в мир на рассвете. Рассвет, настоящий рассвет, это то особое время, те редкие мгновения, когда мир просыпается от холода и безнадёжности ночной тьмы и, обновлённый, встречает новый день. Это время древней магии и великих свершений, время новых надежд и новой веры. Это время пересменки, когда тьма уже ушла из мира, а свет ещё не заступил на пост. И каждый камень, каждая травинка в мире чувствует это. Рассвет — всегда маленькое чудо, обыкновенное, и потому особенно дорогое.

Я часто прихожу в мир на рассвете. А покидаю его глухой ночью. И каждый раз меня провожает буря. Жестокий, стремящийся опрокинуть, сломать, раздавить, ветер; ледяной, но обжигающий пламенем самой Преисподней ливень; без промаха бьющие молнии, стремящиеся затмить одна другую… Буйство стихии, символ безнадёжности, знак того, что нельзя убежать от Судьбы. Что как бы ты ни был высок, всегда найдётся тот, кто выше тебя. Что как бы ты ни старался, нельзя изменить предначертанный тебе путь.

Люди говорят, что на рассвете, в эти короткие мгновения, отделяющие Тьму от Света, а Добро — от Зла, каждый, если очень сильно захочет этого, может заглянуть в слепые глаза своей судьбы. Если хватит духу. Заглянуть и попытаться изменить свою дорогу, бросив вызов бесстрастному Властелину.

Врут, конечно, бессовестно врут во тьме насквозь прокуренных кабаков и воняющих гнильём подворотен, врут, обильно потея от беспричинного страха, древнего, как сама жизнь, свистящим шёпотом выплёскивая свои беспомощные надежды. И это та черта человеческой души, которую мне никогда не понять. Человеку нужно во что-то верить, иначе ему становится слишком страшно жить. Ему нужно считать себя хозяином своей дороги, он никак не может смириться с тем, что в этом мире есть лишь один хозяин. Не все они так безнадёжны. Большинство принимает судьбу с должным смирением. Но всегда есть те немногие, что не могут, или же не хотят смириться. Кто пытается изменить что-то в этом мире. Зачем Тот, чьё имя не нуждается в титулах и пояснениях, создал их такими? Такими лживыми, такими трусливыми, такими… странными? Ведь нельзя изменить свой путь, ведь так сказал Тот, кто вправе. И нельзя заглянуть в глаза Судьбе. Лишь умирая, в тусклых гаснущих глазах Вечности можно найти отражение своей уже прошедшей жизни. Зачем пытаться совершить невозможное? Мне не дано понять глупость людей.

И всё же… я часто прихожу в мир на рассвете.

* * *

Обычный… грязный… воняющий отбросами город. О чём говорит его запах? Тухлой рыбой доносится отовсюду запах тупости и самодовольства, запах разжиревших, запершихся в своих домах… не людей, животных, жадно предающихся своим низменным удовольствиям. Удушающим, перехватывающим горло запахом прокисшего уксуса, если только уксус может так прокиснуть, тоненькой струйкой мочи тянет со всех сторон запахом страха. Страха перед хозяином и перед рабом, перед господином и перед собственной охраной, перед каждой бродячей облезлой кошкой, но прежде всего — перед самим собой. Страха остаться наедине со своей судьбой.

Грязный город, мерзкий… я иду по дышащим в затылок улицам и дворам, по крикливо-злым базарам и ухмыляющимися висельниками площадям, по прижавшимся к земле чердакам и разросшимся и жадно пожирающим души подвалам. Я всегда стараюсь хоть ненадолго окунуться в атмосферу чужой жизни, почувствовать её биение, своими собственными ноздрями ощутить наполняющие её смрад и зловоние, прежде чем начать… выполнять свою работу. Наверное, мне уже давно стоило бы оставить это бесполезное занятие и отдать всего себя делу. Я был во многих мирах, я ходил по многим улицам и видел многие солнца. Я много раз окунался в чужую жизнь, и каждый раз убеждался, что она так же страшна и неприглядна, как мне и казалось. И всё же я всегда брожу по чужой земле, просто так, без цели. Я много раз задавал себе вопрос «зачем?», и много раз находил сотни удобоваримых ответов. Но главный, истинный ответ так и остался за посеребренной завесой тайны. Зачем?..

День превратился в вечер, а вечер почти перешёл в ночь. Ноги вынесли меня на небольшую площадь; когда-то вымощенная полированной, наверняка ярко сиявшей на солнце брусчаткой, сейчас она вся покрыта толстым слоем грязи и мусора. На одной из куч облезлые бродячие коты дерутся за полусгнившую голову рыбы. Высокие стены домов нависают над маленькой забытой всеми площадью, хищными птицами падая сверху. Над головой остался лишь маленький клочок неба. Небо… оно всегда манит, игриво подмигивает звёздочками и дарует силу пережить липкие объятия ночного мрака. Но здесь даже оно кажется тусклым и блёклым. Кажется, даже оно, всепонимающее и всепрощающее, отвернулось от этого мира.

На противоположной стороне видна серая потрескавшаяся стена. Кто-то когда-то пытался сделать её белой, но это было так давно, что следы той давней попытки почти неразличимы. По бокам от высокого входа стоят две разбитые статуи. Вырезанные из легчайшего белоснежного мрамора невинные девушки мило улыбаются, приглашая войти. Вернее, улыбались, пока их не осквернили и не изуродовали чьи-то грубые похабные руки. Изнутри доносятся крики.

Несколько осторожных шагов, несколько шлепков по дряни столь однородной, что теперь не поддаётся опознанию, и я внутри. Когда-то это здание было местной церковью. Тоже статуи, с разбитыми до неузнаваемости лицами. Искорёженный алтарь. На стенах фрески из местного бытия, под слоем грязи и копоти кажущиеся злобными пасквилями на самих себя. Ряды сломанных скамей. Выбитые и уже успевшие почернеть от времени окна. Или это постаралось не время, а огонь? У стены жалко плачет старик в изорванном грязном балахоне. Его лицо густо залито кровью, лишь белки глаз разбитыми яйцами сверкают во тьме. Над ним стоят двое столь же грязных оборванцев. Один из них держит факел, и тени причудливо играют на их лицах. На алтаре жалобно всхлипывает черномазая девчонка, лет пятнадцати. На ней пыхтит ещё один оборванец… десяток других ждёт своей очереди…

Я тихо отступаю в тень и выхожу из церкви. Из навечно осквернённого святилища богов столь же древних, как и сам этот мир. Отвратительный, омерзительный, гадкий, стелющийся перед сильными и беспощадный к слабым. Мне больше не хочется бродить по нему. Всё что нужно я уже увидел. Скоро сюда придёт Тот, кто вправе судить. Судить и карать. Наверное, мир чувствует это, и, не думая о завтрашнем дне, старается урвать как можно больше от этой жизни. Ещё капельку удовольствия, ещё чуть-чуть, пока ещё есть время…

Воздух в этом мире уже пахнет гнилью. Люди этого ещё не ощущают… пока не ощущают… но окрестные собаки уже начали выть в небеса в порыве безнадёжной мольбы. Это бессмысленно, их не простят. И людям не будет легче, ведь когда делишь вину с тем, кто тебя любит, она возрастает вдвойне. Но они всё равно воют. Зачем?..

Гниль, терпкий запах человека, который ещё дышит, но на которого уже начинают садиться зелёные мясные мухи. Смрадом несёт отовсюду. Ненависть, боль, желание, страх… сильнее всего пахнет из центра города, из сверкающего белоснежными стенами дворца. Быть может, ты тоже чувствуешь что-то, повелитель здешнего мира? Сегодня утром стены твоего дворца казались бордовыми. Тогда их окрасил рассвет. Сейчас же…

— Серые боги покарают вас, нелюди! — раздаётся позади хриплый голос того грязного священника в порванной рясе. Следом доносится приглушённый расстоянием глухой шлепок. Как будто тяжёлый кованый сапог попал по чему-то достаточно твёрдому, но в то же время не столь звонкому как металл. И я чувствую, как душа старика уходит из этого жалкого мира.

Я невольно передёргиваю плечами.

* * *

Большая часть стражи разбежалась, как я и думал. Меньшая, слишком глупая, чтобы бежать, или слишком жалкая, чтобы предать господина, умерла быстро. В воздухе пахнет грозой. Этой ночью я уйду из этого мира, и мир знает это. И копит силы, чтобы потом в бессильной злобе выместить обиду на тех, кому он в силах отомстить.

Он сидит в тронном зале. На высоком троне, сложенном из выбеленных временем и стараниями резчиков костей. Мои пальцы оставляют пять кажущихся почти коричневыми отпечатков на высоких дверях из белого дуба. Вокруг застыли неприступными изваяниями пятеро стражников. Самых верных. Самых лучших.

Последний отблеск солнца пойман сверкающей стальной круговертью и отброшен тысячью маленьких солнечных зайчиков, слишком слабых, чтобы подарить тепло. Бесполезных и тихо умерших на жадно впитывающих кровь некогда белоснежных стенах.

Костяшки пальцев, которыми он схватился за подлокотники трона, побелели от напряжения. А взгляд мечется между мной и одной из стенных панелей, всей душой рвясь к ней, но неизменно возвращаясь ко мне. Неужели он ещё надеется спастись?

— Сир … но обойдёмся без громких титулов, — я небрежно салютую ему своим клинком.

Его пересохшие губы силятся выдавить что-то, но лишь безвольно трясутся в безнадёжной дрожи перед неизбежным.

— Вам была предназначена великая судьба, сир, — в моих устах благородный титул звучит издевательски. — Путь мудрого правителя, покровителя искусств и наук. Стезя разумного учёного, образованного и просвещённого. Вы должны были подарить своей стране процветание, богатство и мир. И счастье.

Но вы предпочли силу и власть. Вы поставили желание приказывать и отменять, казнить и миловать, видеть страх и преклонение в чужих глазах выше своего долга. Вы утопили этот мир в крови. Ваши враги проклинают вас и боятся, ваши люди ненавидят и тоже боятся. И лишь мёртвые безразлично улыбаются из глубин вашего трона.

Вы искривили свой путь и избрали пути за многих и многих других. Вы не оставили право выбора никому кроме себя.

Можете ли вы сказать что-нибудь в своё оправдание?

— Я… я… — пытаются прошептать безвольные губы. Безуспешно. Только тело в безнадёжной попытке спастись бросается к той самой резной панели.

* * *

Мне часто приходится убивать в спину. Обычно я оставляю жертвам достаточно времени, чтобы понять, что происходит и кто я такой.

Я чужой кровью выжигаю на стене свой Знак и ухожу. На пороге почему-то оборачиваюсь. Как ни странно, но глаза мертвеца открыты и смотрят вперёд. Как раз на меня, или точнее сквозь меня.

Я пожимаю плечами и аккуратно притворяю за собой тяжёлую дверь белого дуба.

2

Я сижу на склоне высокого холма, и смотрю на раскинувшийся передо мной город. Он, наверное, даже показался бы мне красивым, если бы дым многочисленных пожаров не застилал небо. Каждый мир пахнет по-своему. Предыдущий пах гнилью и смрадом. В воздухе же этого я чувствую корчащиеся в безжалостном огне высокие ели, плачущие горькими слезами срубленные сосны, распаханную не знающим устали плугом землю, грязную реку, в которую окунаться противнее, чем в выгребную яму. И ещё лёгкий, витающий всюду сладковатый запах горящих заживо людей, их крики, мольбы, посулы, угрозы, молитвы… ничто не останется незамеченным, и ничто не станет забытым.

Город был взят два часа назад, и отдан на разграбление. Толпа грязных смердящих варваров, по какому-то странному недоразумению именующая себя рыцарями, силой взяла прекрасный град и теперь хочет развлечься всласть. Пока ещё может. Пока ещё остались белокаменные неразрушенные города и беззащитные жители, которых можно безнаказанно убивать и насиловать.

Не думаю, что они заглядывают в будущее дальше следующего дня, но даже они понимают, чувствуют, чуют звериным чутьём, что когда-нибудь этому придёт конец, и их орущим, вонючим бандам придётся схватиться друг с другом за жалкие остатки былой добычи. А последний из них, самый сильный, самый жестокий, безжалостный и отвратительный, проживёт достаточно долго, чтобы умереть от голода, а не от удара чужой руки. И они стараются урвать как можно больше, пока ещё могут.

А ведь мир мог быть совсем иным…

Я читаю чужие судьбы, я знаю, что было предназначено каждому из них, и каждому из тех, кого они убили. Долгая и счастливая жизнь, любящая супруга, милые послушные дети, достаток и довольство… Почему, когда, как всё пошло не так? Я знаю ответ…

* * *

Я поднимаюсь и иду по дороге в город. Трое из банды, оставленные охранять ворота и оттого особенно злые, пытаются меня задержать. Я мог бы убить их, покарать за дерзость, мне это не стоит ничего. Но я пришёл не за ними. И я просто расправляю отливающие смертоносной синевой крылья, и они постыдно бегут, оставляя за собой удушливый запах чужого страха. Страха передо мной. Этот смрад уже стал мне привычен, почти заменил воздух. Я дышу только им, он сопровождает меня везде, в каждом мире. Трусливые жалкие твари, по недоразумению зовущиеся разумными.

Я иду по улицам. Огонь, жадно лижущий дерево и камень; дым, удушливо-чёрный, плотными клубами стелящийся по земле; жаркий иссушающий ветер. Призраки, пляшущие в расплывающемся мареве костра. И тела, всюду тела. Женщины, старики, дети. Все, кто был слишком слабым или немощным, чтобы подняться на стены. Им всем досталась жестокая смерть. А может быть им повезло, ведь они уже умерли, и теперь варвары могут лишь надругаться над их жалкими телами. Души же их ушли в лучший мир, тот самый, куда так легко попасть, и откуда так сложно уйти. Живым — рабам — хуже.

* * *

Город мёртв, опустошён, разграблен и разрушен. История знает много городов, восстановленных, отстроенных заново из развалин. Но этот город не из таких. Огонь скоро угаснет, пожрав всё, что только можно пожрать. И на месте когда-то прекрасного, весёлого, пышущего жизнью и радостью города останется лишь кучка жалких развалин. Закопчённые дочерна стены зданий, потрескавшиеся от жара пламени. Осыпавшиеся разноцветным дождём мозаики. Рухнувшие внутрь своих башен позолоченные купола. Потерянно бродящие по заваленным улицам призраки. И сладковатый запах сгоревших заживо людей, который будет витать над этим местом, даже когда сами камни обратятся в серую пыль времён.

Мне нечего больше делать среди остатков былого величия и процветания. Мне нечего больше делать в этом мире. Лишь осталось завершить то, ради чего я пришёл.

* * *

Лагерь разбит на склоне высокого холма. Грамотно разбит, по всем правилам военной науки. Только вот не от кого защищаться. Уже.

Снизу холм игриво огибает полноводная быстрая река. Где-то далеко, в горах находятся её истоки. Проходя сквозь толщу скал, вода вымывает мельчайшие частички красной глины и несёт их дальше, вниз, к далёкому, почти сказочному морю. Местный народец называл её Кровавой. Пока был жив…

Он сидит на склоне холма, закусив молодую зелёную травинку и мечтательно перебирая тонкими хрупкими пальцами струны кифары. Задумчивый взгляд его устремлён вдаль, и ввысь. Туда, где небо переходит в землю и сливается с ней, становясь одним целым. Длинные волосы аккуратно зачёсаны назад и перехвачены на лбу кожаным ремешком. Мне даже не приходится доставать меч. Хватает короткого слегка изогнутого кинжала, плотно прижатого к горлу.

Он хрипит и дёргается, пытаясь освободиться. Но только зря рассекает себе кожу о лезвие. Из моих объятий не освободиться даже медведю.

Когда глаза его начинают гаснуть, я перегибаюсь вперёд и ловлю чужой взгляд.

— Я пришёл, менестрель, — ухмыляюсь я. Титул в моих устах звучит издёвкой.

Он теряет сознание.

* * *

Он лежит на склоне холма, безвольно откинувшись на спину, в луже собственной мочи, медленно впитывающейся в тяжёлую землю. Красная, отливающая багровым в гнетущих закатных лучах вода стекает по его лицу. Я не стал тратить на него верёвку, просто сломал позвоночник. Он ещё может говорить и дышать, но уже неспособен двинуть даже самым слабым мускулом.

— Я пришёл, менестрель, — повторяю я, и в моих устах титул звучит издёвкой.

На лице его лежит печать страха, и пахнет он так же удушливо и покорно, как пахли сотни до него. Но в голубых, как небо над его головой, глазах, на самом их дне, едва-едва, но всё же отражается вызов. Такое бывает редко.

— Ты сошёл с предназначенного тебе пути. Ты предпочёл сам выбрать дорогу, и решил, что вправе выбирать за других. Твои песни говорят о жизни и смерти, о красоте битвы и богатстве добычи, об убийстве подобных тебе и о смерти равных тебе. В этом лагере тысячи людей, или тех, кто по какому-то недоразумению называется ими. Они спят, едят, пьют, точат оружие и удовлетворяют похоть. Каждый из них думает, что идёт за славой, деньгами, рабами, которых можно безнаказанно бить, и красивыми женщинами, которых можно иметь сколько и как будет угодно. Они думают, что идут за своим полководцем, тем, что сидит сейчас в высоком красном шатре.

Хотя на самом деле они идут за тобой. Твоя музыка дарует тебе власть над их душами. И они идут, покорно, как овцы. Думая, что идут сами, на самом же деле ведомые тобой.

Ты сошёл со своего пути и искривил пути подобных себе. Ты бросил вызов судьбе и порядку, и ты призван к ответу.

Можешь ли ты сказать что-нибудь в своё оправдание?

Да, он действительно храбр, он ещё пытается что-то сказать, беззвучно шевеля пересохшими потрескавшимися губами. Храбр той безрассудно-отчаянной смелостью, которой уже нечего терять. Он пытается что-то сказать, но из горла вырывается лишь беспомощный хрип. По острому кадыку медленно, почти лениво текут тягучие почти чёрные капли. Я жду. Я могу ждать. Недолго.

Наконец он собирается с силами.

— Да, я… я певец. Я должен был им стать. Я чувствовал зов. Я чувствовал с детства. Она звала меня за собой. Понимаешь? Звала! Это моя судьба. Судьба… Ты хочешь убить меня за мою судьбу? Ты…

Хрип переходит в кашель. Сухой, надрывный, беспощадный к нежным лёгким. Он болен, этот певец. Огненная лихорадка выедает его изнутри. Ему и без меня осталось недолго. Пять дней… может быть шесть. Знает ли он, что его ждёт? Быть может, поэтому он способен смотреть мне в глаза, не отводя взгляд? Почувствовавшие за плечами тяжёлое дыхание смерти ведут себя иначе…

— Твоя судьба была иной, менестрель, — бесстрастно отвечаю я. — Маленькая булочная, унаследованная от отца. Заботливая жена, Гермитруда… та самая, в которую ты был безнадёжно влюблён когда-то.

— Она предпочла Маррана, кузнеца… — шепчет певец; на щеках его на мгновение вздуваются желваки.

— Ты изменил и её судьбу, менестрель. Она должна была выйти замуж за тебя, и родить тебе трёх детей. Красивых, сильных, здоровых. Все они бы любили тебя, и в час смерти дом твой был бы заполнен безутешными внуками… правнуками… Ты отказался от своей судьбы. Ты предпочёл сотворить её сам. Стоило ли оно того, менестрель?

Его глаза блестят тусклым светом сточной канавы. Желтоватые зубы плотно сжаты; из прикушенной губы течёт кровь. Он пытается что-то сказать, и изо рта вырывается стон, больше похожий на всхлип. В глазах его мерцает огонёк ненависти.

— Да, Каратель. Да, стоило. Я слышал музыку сфер, и я дарил её людям. Она вела меня за собой, а я разносил её всё дальше и дальше. Я пел о смерти прекрасной принцессы, о победе славного рыцаря, о неисчислимых сокровищах дракона и о железных гвоздях, глухо вонзающихся в деревянный крест. Я чувствовал, и те, кто меня слышал, они тоже чувствовали. Я был счастлив, я дарил счастье людям…

— …а после с огнём в сердцах и мечтой в глазах они шли на приступ. И тысячами умирали, чтобы другие могли насладиться добычей, — заканчиваю я.

— Нет, я не мог… это король, генералы, войска, великий канцлер… я ведь всего лишь человек, я лишь дарил им свою музыку. Я… В конце концов, каждый сам выбирает свой путь, я слышал проповеди богохульников, приверженцев твоей веры. Я слышал…

— У нас нет проповедников, менестрель. У нас нет веры, — отвечаю я.

Холодная волнистая сталь легко преодолевает слабое сопротивление трепещущей плоти. Ледяное дыхание смерти на миг проносится между нами. Маленькие частички льда невидимыми струйками пара устремляются вверх, смытые обжигающе-горячими каплями крови.

* * *

Я выжигаю свой Знак чужой кровью. Подёрнутые тонкой нефтяной плёнкой глаза беспомощно смотрят в безграничное небо. Небо… оно всегда высоко и недосягаемо. И манит кажущейся свободой. А в тот миг, когда ты понимаешь, что стал тем, кем ты хотел стать, напоминает, что перед ним все равны.

Я выпрямляюсь и отворачиваюсь. За моей спиной сгущаются тяжёлые свинцово-серые облака. Они прижимаются к земле, как звери, ждущие лишь малейшего проявления страха, чтобы напасть. Они не могут мне помешать. Потому что так сказано, и так будет. Но они всё равно тянутся вслед за мной.

Я медленно иду вверх по склону. Каждый шаг даётся с трудом.

Тот, о ком нет нужды говорить, даровал каждому из нас судьбу, и отмерил срок. Он дал заветы и наказал исполнять. Он дал счастливые судьбы. Жена, дети, мир, спокойствие, счастье. Уверенность в том, что завтра будет таким же счастливым, как и сегодня, и каким было вчера.

Зачем вы пытаетесь убежать от судьбы? Зачем изменяете свою судьбу, и судьбы тех, кто рядом? Вы способны изменить судьбы многих… и никогда к лучшему. Вы лишь разрушаете то хорошее, что было до вас. А за вами идут кровь, насилие, смерть. Вы отравляете свой мир. Он начинает гнить, разлагаться заживо. И заражает те миры, что рядом, на одной грани. Нарушается гармония. Тот, кто вправе, даёт вам время. Исправиться, вернуться, измениться. Иногда вы возвращаетесь. Чаще — нет. И тогда в мир приходим мы. Чтобы спасти то, что ещё можно спасти. Сохранить те миры, что рядом. Чтобы…

Я зачем-то оборачиваюсь и осекаюсь, натолкнувшись на мёртвый взгляд медленно стекленеющих глаз. Жизнь из них уходит не торопясь, по капле просачиваясь сквозь пальцы и впитываясь в беспощадный серебристый песок времени. Когда я воткнул ему в горло кинжал? Не помню…

Небо…

* * *

Краем глаза замечаю лёгкое движение невдалеке. Закутанная в чёрный плащ высокая сухощавая фигура небрежно салютует мне остро наточенной косой. Кромка узкого лезвия отливает полупрозрачной синевой. Из глубины капюшона сверкают два безмятежно-голубых, как чистое, не запятнанное дымом городов весеннее небо, уголька. Я киваю в ответ. Совсем скоро он придёт сюда снова. Его ждёт обильная жатва.

Наверху баламутит серыми клочьями влаги небо.

* * *

Над головой гремит первый раскат грома. Гроза…

Мир напоминает, что мне больше нечего в нём делать.

Я медленно отворачиваюсь и иду вниз, к реке.

3

Я стою на склоне высокого холма, прислонившись спиной к высокой стеле. Тьма ещё не выпустила её из своих липких объятий. Шершавый камень кажется холоднее космической пустоты, по капле вытягивая драгоценные крохи тепла. Мне холодно, но я не нахожу в себе сил оторваться от надёжной твёрдости застывшей страсти двух скал. Я смотрю на город. Он ещё не очнулся от сна, пусть и сияет многоцветьем искусственных огней. Это мёртвые огни. У них нет сердца. У настоящего пламени всегда есть сердцевина, вечно меняющаяся и оттого невообразимо прекрасная. Её можно потрогать, ощутить, прочувствовать частое биение маленькой страсти. В этих холодных огнях нет сути. А ещё нет в них души.

Лучи долгожданного солнца с трудом пробиваются сквозь плотную завесу дымчато-серого смога и освещают пустые улицы. Огни потихоньку начинают гаснуть.

Откуда-то с окраины доносится музыка. Грустная мелодия, рождённая отчаянием. Настоящая, живая музыка. В ней нет мертвелой бездушности электронных колонок, тихого гула звуковых колебаний, почти неслышимого шуршания заезженных чувств и смертельной скуки. Её исполняет живая рука. Я почти вижу, как дрожат сведённые судорогой пальцы, как прерывается сорванный тонкий голос.

«…когда отыграет оркестр, расплавится медь и умрёт дирижёр…»

Я невольно вспоминаю менестреля из того пахнущего гарью мира. Когда это было? Мир назад… десять… сто… не помню.

«…когда подсудимый обманет конвой и подпишет Судье приговор…»

Я отталкиваюсь от испещрённой поколениями надругателей каменной плиты и спускаюсь по едва различимой тропе вниз. В город.

Среди куч мусора, между чахлых едва живых зелёных деревцев и процветающей ярко-синей травы, различить её нелегко. И, тем не менее, она ведёт туда, в город. От покрывшейся трещинами старой стелы. Мимо двух поставленных вертикально гранитных плит с отбитыми краями. Мимо жалкой кучки растоптанных местных цветов, увязанных в маленький снопик грубой чёрной ниткой. Мимо вросшей по башню в землю лазерной танкетки, мимо торчащего под странным углом из земли ствола плазменной зенитной установки. Мимо всех этих странных и редких слов туда, вниз. В город.

* * *

Широкие улицы заполнены до отказа. Смердящие полупьяные толпы бесцельно бродят от одного конца города до другого. На улицах стоят автоматические киоски, раздающие пиво. Чтобы получить кружку достаточно вознести в глазок камеры хвалу президенту. Со стены каждого дома потёками патоки свисают флаги. Белые, чёрные, красные. Овальные. Прямоугольные. На углах стоят подозрительно легко одетые женщины с ярко размалёванными лицами. Проститутки. По главной улице… проспекту… неспешно ползёт колонна военной техники. На броне сидят солдаты в новых, с иголочки, мундирах. К их лицам приклеены жалкие дежурные улыбки. В тени транспарантов бдят бесстрастные политофицеры. Солнце печёт нестерпимо, даже сквозь не рассеивающийся смог. Безжалостные лучи отражаются от грязно-белой мостовой.

Чем дальше от центра, тем грязнее и неприятнее. Отовсюду веет терпким запахом близкой смерти и неуловимо-тонким ароматом жгучей ненависти. Стены окружающих лачуг размалёваны кислотно-пронзительными красками. Лозунги, эмблемы, ругательства. Вывески. Скользкие типы в штатском, предлагающие запретные удовольствия. Нейростимуляторы, порноиллюзии, дешёвые синтетические наркотики, плохо очищенный алкоголь. Тела, валяющиеся в уличной грязи. Блаженные улыбки на лицах. Ползущие по своим делам калеки. Мутировавшие уроды с четырьмя руками, двумя головами, хвостами, просящие милостыню в подземных переходах. Покосившиеся столбы остановок. Замызганные кабинки монорельса. Харкающие на пол люди с серо-стальным блеском в прищуренных глазах.

Космопорт. Ещё одно непривычное, отдающее кислым вкусом сбродившего вина слово. Непрестанный грохот космических кораблей. Вонь подтекающего ракетного топлива, перешибающая даже гнусные ароматы похотливой толпы людей. И нелюдей. Составленное из ржавых бочек покосившееся сооружение. Ярко раскрашенный небоскреб из пластали. Грубо намалёванная вывеска, три совокупляющихся тела и надпись: «Бар-дель “Розовая голубизна”».

Двое громил-имбецилов на входе буравят входящих осмысленно-круглыми глазами с вертикальными зрачками. У каждого в кобуре на поясе плазменный «Гоч». Бывшие берсальеры, крепко подсевшие на «пастилку счастья». Каждому осталось полгода жизни. Из них три месяца — растительной, без единого, даже самого краткого, проблеска разума. Если им не повезёт, и кто-то будет заботиться о них так долго.

Внутри гостей встречает сам хозяин. Уродливый толстяк с масляно-холодными беспощадными глазками. Редкое сочетание оттенков власти. Уродливое тело как оплывающая стеариновая свеча бесстыдно переливается за края корсета. Укреплённые на широком поясе антигравитаторы едва справляются с нагрузкой. На каждого из клиентов он смотрит как на принадлежащую ему вещь. В каком-то смысле так оно и есть: он владеет всей наркоторговлей в городе и половиной стоящих в порту звёздных кораблей.

На низком подиуме извиваются два существа неопределяемого пола. Голографические проекторы создают иллюзию райской кущи, и вокруг них порхают бесплотные обнажённые херувимчики. Розовые, мягкие, сладкие и доступные, как утверждает субвокальная реклама-внушение. И совсем недорогие.

В дальнем углу посадочного поля, почти за пределом армированных пласталью бетонных стен, с клубком упавшей на крышу квазиживой колючей проволоки, притулилась обшарпанная церквушка. Низкие купола как будто вдавлены внутрь чьей-то огромной лапой. В глубине помещения грязный дряхлый священник листает залапанные страницы какой-то книги. Дешёвый репродукт-пластик протёрся до дыр; слова почти неразличимы. Полсотни человек бьют лбами в пол, нещадно укрепляя свою веру. Они надеются после смерти предъявить её как членский билет привратнику местного рая. Над алтарём коряво написано: «Ва имя Бажественой Тени». В подземных помещениях несколько тысяч отчаявшихся людей готовятся стать монахами. Беженцы с далёкой планеты, охваченной пламенем священной войны. В двери каждой маленькой — не скрыться, не спрятаться от чужого взгляда — кельи врезано по окошку. Прозрачному только с одной стороны. И запирающемуся только снаружи замку. Время от времени по коридору проходит группа людей, вполголоса обсуждая достоинства и недостатки будущих рабов и предполагаемую цену на аукционе.

Крики, стоны, стенания. Знакомый аромат боли и страха. Почти осязаемые клубы унижения. Отточенные до остроты взгляда струйки ненависти. Искрящиеся дуновения мелкой власти.

Всё как в любом другом мире, который я посещал. Только, возможно, чуть более выраженное. Слегка увеличенное. Немного прибавленное. Более жёсткое и жестокое.

Неуверенное, но быстрое движение справа и сзади. Плотный ореол предвкушения окружает меня со всех сторон, не давая сделать вдох. Меня грубо хватают за плечо.

— Эй, <не выражаемое в доступных терминах понятие>, ты, крылатый, да тебя в зо-о-парк надо!..

На меня с пьяным восхищением смотрит механист. Иссечённое шрамами и язвами лицо. Биологическая часть страдает от многочисленных гнойничков, распространяя вокруг удушливый запах гниющего заживо мяса. Керамит и пласталь покрыты вакуумными организмами, постепенно разрушающими сверхпрочную структуру. Один из монокуляров отсутствует; обрывки оптического кабеля в пустой глазнице перемотаны чёрным изолятом. Рваные обноски скорее выставляют напоказ, чем скрывают уродливые изгибы некогда изящных обводов. Рваная дымка божественной сущности напрасно пытается укрыть покатые плечи.

— Ты необы-ычный. У тебя есть кры-ылья. Ты пойдёшь со мно-ой, и я тебя продам в зо-о-парк, — покачиваясь, произносит почти счастливым голосом механист. — По-онял?

В его простеньком мозгу возникают смутные образы. Много федеральных кредитов, цистерны спиртных напитков, тонны пастилки счастья, гаремы красивых девочек с тремя грудями из местного бара…

Меня передёргивает. Он видит, но не понимает. Он знает, но не осознает.

Он пытается схватить меня за ворот левым манипулятором. В правой биологической руке ловко зажат бластер устаревшего образца. В обойме осталось четыре патрона по две тысячи энергетических эквивалентов каждый. Впрочем, он не собирается пускать их в ход: тяжёлая рукоятка в руке незаметно и умело поворачивается, нацелившись мне в челюсть.

Я сворачиваю ему голову, обрывая живые нервы и тонкую серебряную сеть механорецепторов, попутно ломая пополам центральный процессор и модифицированный позвоночный столб. Он с шуршанием складывается невозможным для человека образом, удивлённо смотря назад неестественно вывернутым монокуляром. Пророк, отрёкшийся от своего бога, не стоит снисхождения.

Мне нечего больше здесь делать. Я отступаю на шаг назад и сквозь.

И почти перейдя грань, успеваю заметить краем глаза метнувшуюся из темноты тень. Падальщики. Механозапчасти стоят на местном чёрном рынке дорого.

* * *

Я стою в серо-стальном коридоре, равномерно встопорщенном по всей длине остовами переборок. Тусклый матовый свет размеренно заливает всё внутреннее пространство. Здесь нет теней, равно как нет и настоящего света, лишь их подобия, размазанные вдоль всего коридора. Лениво мигают красным аварийные лампы. Откуда-то доносится тонкий писк сигнала боевой тревоги.

Корпус легонько сотрясается, и я ощущаю незначительное изменение давления. За моей спиной бесшумно схлопывается гильотина аварийной мембраны. Загорается красная лампочка: за мембраной — открытый космос; давление равно нулю.

Я иду вперёд. Искусственная сила тяжести всё время колеблется; гравитаторы не успевают подстраиваться к манёврам корабля.

Люк по правой стороне открывается, и из него выбегает человек в лёгком пустотном скафандре. Генетически модифицированный энергетик, с характерным сероватым оттенком кожи. Он изумлённо смотрит на меня, глаза его почти готовы вылезти из орбит. Он подбегает ко мне, пытается схватить за плечо, остановить, и всё время говорит о необходимости вернуться в свою каюту и пристегнуться к ложементу, а лучше лечь в гибернационную камеру. Бой совсем скоро закончится, и тогда мы сможем сколько душа пожелает инспектировать место сражения и капитанский мостик. Он принимает меня за сенатора… или депутата? Сложно разобраться, разнообразие политических систем очень велико. Хотя все они легко сводятся к нескольким стандартным схемам. Людям свойственно усложнять всё, созданное ими.

Я продолжаю идти, и энергетик прижимается к стене — теперь в глазах его читается страх. Я оставляю его за спиной и забываю о нём; я пришёл сюда не за ним.

Переборка капитанского мостика наглухо задраена; отливающая синевой пластина настоящей космической брони отбивает всякую мысль взять мостик штурмом. Все уверены, что находящиеся внутри под надёжной защитой, ведь взрыв достаточной силы, чтобы выбить её внутрь, скорее разорвёт звездолёт надвое; а способный проплавить её насквозь стационарный эмиттер едва ли можно доставить сюда за приемлемое время. Она не только кажется надёжной, она является таковой.

Но я прохожу через любые преграды.

Внутри сидит несколько человек: высший командный состав флота. Огромные экраны, пульты со множеством разноцветных кнопок, переходники нейроинтерфейсов, почти ощутимый запах напряжения и лёгкая струйка чувства превосходства. Несколько скупых движений, и все люди кроме одного безвольно оседают на спинки эргономичных кресел, а я не торопясь иду к центральному креслу.

Сидящий за ним человек с лёгким недоумением оглядывается, поворачивается назад и встречается со мной глазами. Встроенные вентиляторы быстро разносят вокруг удушливо-парализующий запах страха. Он вжимается в кресло, отчаянно стискивая мягкие подлокотники. Коротко подстриженные волосы с проседью медленно намокают. По правому виску неуверенно скользит капля пота. Дыхание с хрипом вырывается из его рта.

— Я пришёл, адмирал, — улыбаюсь ему я; в моём тоне явственно чувствуется насмешка.

Он отвечает мне лишь тяжёлым сиплым вздохом. В каждом мире есть предания о таких как я. Страшные сказки, внезапно становящиеся явью. И каждый раз невольно испытываешь ощущение того, что всё уже было — когда-то, где-то и с кем-то. Они все разные — правители, генералы, наместники… менестрели… но удушливо-приторный, неспешно шевелящий холодными щупальцами страх всегда одинаков, каким бы могущественным ни был его хозяин.

— Вы отступили от своей судьбы и изменили судьбы других людей, — продолжаю я. — По вашему приказу шли в бой и умирали за вас легионы. Одного вашего слова было достаточно, чтобы убить миллиарды. Вашими стараниями Рейнольдс обезлюдел, и едва ли будет заселён вновь в обозримом будущем. Гевея перестала существовать как планета. Система Сеттара выпала из нормали вселенной. Многие, слишком многие миры изменились безвозвратно. На вашей совести висит больше чужих жизней, чем на любой другой, адмирал. Есть ли вам что сказать в своё оправдание?

Он всё-таки собрался с силами, хотя видно, чего ему это стоило. И он смотрит мне в глаза. Военные делают это чаще других: им уже приходилось смотреть в глаза своей смерти.

— Я следовал приказам моего президента…

Вернее, потакал им, удовлетворял тем свою собственную жажду власти и чужой крови. А часто и сам писал их, подавая президенту только для того, чтобы получить подпись.

— …защищал жизнь граждан федерации…

Которым ничего не угрожало.

— …нёс в неразвитые миры свет закона и торжества права, порядка…

Древнейшего закона: прав тот, кто сильнее.

— …давал им доступ к галактической медицине, университетам, знаниям…

Синтетическим наркотикам, нейромодуляторам, социотехнологиям.

— …делал жизнь жалких дикарей полнее, счастливее, лучше…

Он умолкает под моим взглядом. Дежурные гладкие фразы лишь на парадах и пышных церемониях звучат торжественно и убедительно. И он это, наконец, понимает.

Всё что должно было быть сказано, прозвучало. Остался последний штрих. Я несколько мгновений медлю, потом всё же задаю ещё один вопрос:

— Почему люди идут за вами, адмирал?

Несколько мгновений тишины, и он отвечает. По губам его проскальзывает жёсткая полуулыбка.

— Я воплотил в жизнь желания своего народа, Палач. Мы доминируем в данном секторе пространства, наша культура преобладает, и нет врага, который бы мог серьёзно угрожать нам. Каждый, сражавшийся рядом со мной, получил по заслугам. И каждый гражданин Федерации знает, что его ждёт долгая счастливая жизнь, любящая жена, здоровые дети, внуки и правнуки. А мятежники… когда-нибудь они все войдут в наш рай на земле. Или умрут, в своих жалких попытках пытаясь жить так, как хотят, а не как должно. Мир создавался не мной одним, но мой вклад в него наибольший. Ты можешь забрать у меня жизнь, но моего мира тебе не отнять, Палач.

Кинжал легко входит в щель между забралом и нагрудным щитком. Последний судорожный вдох, небольшая конвульсия освободившегося навеки тела.

— Я не палач, — скупо роняю я в широко раскрытые глаза. — И твоему миру осталось существовать не так уж долго. Всего лишь пока не придёт Тот, кто вправе.

Я отворачиваюсь и делаю шаг вперёд, чужой кровью выжигая на пульте свой Знак.

По кораблю стылым дуновением ветра проносится неощутимое предчувствие скорой беды. Огоньки на пультах мигают разноцветными красками, но в многоцветье преобладает красная гамма. С тихими щелчками один за другим отключаются регенераторы воздуха. Едва различимое гудение двигателей становится чуть громче. На мостик, переступая через обломки, врывается команда мобильной пехоты. Шесть киборгизированных, покрытых поглощающей хамелеоновой бронёй тел разлетаются по шести непересекающимся направлениям, выцеливая меня чёрными жерлами плазменников.

Мёртвая рука адмирала всё ещё удерживает кнопку, и сигнал тревоги тонким звоночком распространяется вокруг глухих чёрных шлемов. Я выполнил то, что должно, и пора уходить. Но у меня ещё осталось немного времени. И я шагаю сквозь за мгновение до того, как маленькие шарики сверхплотной плазмы превращают помещение мостика в ад.

* * *

Я иду сквозь, не заботясь о том, куда.

Огнеупорный пластик грузового трюма огромного контейнеровоза. Холод центральной палубы безжизненного линкора. Прижавшаяся к бетону трава, отчаянно пробивающаяся к солнцу сквозь трещины в покрытии взлётного поля. Межзвёздная пустота, заполненная маленькими капельками расплавленного металла; мгновение назад здесь был лёгкий ракетный крейсер «Неукротимый». Выщербленная плитка заброшенного кафе; во все стороны до горизонта — безлюдная степь да серая потрескавшаяся лента автодороги. Несколько покрытых копотью зданий с чернеющими провалами выбитых окон; серая стена с протянутой по верху колючей проволокой, по углам вышки с пулемётами.

Резкие холодные порывы ветра, зло кружащиеся в воздухе колючие снежные хлопья, опускающаяся, давящая сверху холодная бездушная мгла, или наоборот нестественно-жаркий поток ниоткуда. И везде — ни единого, даже самого слабого звука. Затишье. То самое мгновение, что предшествует беспощадно-жестокой буре. Мир ждёт. Мне пора уходить.

Холодный неуютный зал с сырыми, покрытыми плесенью стенами. Глухой низкий потолок давит сверху. Равномерно разбросанные опорные балки. Тусклый мерцающий свет от нескольких гаснущих ламп. Глухой, идущий из ниоткуда, шум, похожий на могучий рокот прибоя или змеиное шуршание камнепада. Каждые несколько секунд пол ощутимо содрогается. Единственный выход завален, из пролома неспешно течёт тонкая струйка грязно-жёлтого песка. Ей некуда торопиться. Воздушная бомбардировка. Бомбоубежище. Ещё несколько ничего не значащих, странных, почти смешных слов.

В одном из концов зала, там, где мигают серые лампы, сидят люди. Дети. Несколько десятков сбившихся в кучу, прижавшихся друг к другу подростков. Грязная порванная одежда, спутанные волосы, безнадёжность на замызганных лицах. Двое… нет, трое взрослых в серо-зелёной форме с голубыми полосками на погонах. Один из детей смотрит в мою сторону. Там, где стою я, темно, но он меня как-то видит. Он смотрит на меня, и мой взгляд встречается с отчаянным взглядом маленьких зелёных глаз. Отчаяние, безнадёжность, предчувствие чего-то близкого, но слишком страшного, чтобы осознать. Плотно сжатые губы. Давно высохшие слёзы на худых щеках. Пять, может быть шесть лет. Не хочется знать точнее.

Новое сотрясение, сильнее предыдущих. Вакуумные бомбы наконец-то нащупали цель, и там, наверху, сталь и бетон защитных сооружений научились гореть. Лампы мигают в последний раз и гаснут. Толчок. Ещё один. И ещё. Опорные стойки не выдерживают, и огромная слоистая масса земли, перекрытий, бетона, песка и пластали начинает стремительно проседать. Лёгкая и быстрая смерть. Всего лишь несколько мгновений, пока тонны и тонны породы плющат хрупкое органическое тело, жадно впитывая буроватую влагу.

Маленький отчаянный взгляд, прорезающий тьму подобно фотонному выхлопу субзвездолёта.

Тонкий, едва уловимый хруст сминаемых в лепёшку костей… Я поворачиваюсь, и делаю шаг, чтобы уйти.

* * *

Моё время истекло; мне пора уходить. Я исполнил всё, что был должен, и моя дорога нетерпеливо взбрыкивает, дожидаясь меня. Но прежде чем уйти, я хочу в последний раз взглянуть на солнце этого мира. Одно из многих разных, единое для всех.

Опорные балки отчаянно скрипят и замирают в своём падении, держась на бесконечно твёрдом Слове. Том самом, что было первым.

Основной выход завален. Но в сорока метрах в сторону лежит ещё не засыпанный коридор. Я поворачиваюсь и делаю шаг сквозь стену. Сминаясь, с липким чавканьем раздвигается в стороны скальная порода. Гранит с тончайшими прожилками самородного золота. Шаг… другой… третий… Мои слегка расправленные крылья светятся холодным мёртвенно-серым светом остро заточенной стали. Я уже в коридоре. Он по колено засыпан неуловимо-мелкой разъедающей лёгкие пылью. Выход наружу на юго-востоке, там, где коридор выходит из склона холма старой шахтой.

Почувствовав, что я отошёл далеко, Слово испаряется лёгкой воздушной рябью, и земля с облегчённым вздохом заполняет своё законное место. Четверо замешкавшихся людей умирают быстро, и я чувствую, как их души отлетают от навечно погребённых раздавленных тел. Остальные ещё живы и копошатся где-то там, за спиной. Временами я слышу их приглушённый надсадный кашель. Раздражает…

Я иду вдоль двух параллельных грубо обработанных полосок металла. Рельсы, по которым когда-то ходили шахтёрские поезда. Отголосок давней нормальной жизни. Я иду, а за мной с сухим треском схлопываются уставшие каменные стены.

Солнечный свет, удивительно-яркий после затхлого мрака подземелий. В небе путаные инверсионные следы гиперзвуковых бомбардировщиков. Пологий склон холма, поросший низкой зелёной травой. Редкие раскидистые деревья с пышной кроной. Невдалеке белеют стены маленькой фермы. Одна из стен запачкана красным; прислонившись к ней лежат несколько обрётших вечный покой тел.

Чуть ниже по склону виднеется человек в серо-зелёной броне с голубыми полосками на погонах. Солдат. Он упорно лезет вверх, к выбитым воротам шахты. Четверо его товарищей и офицер развлекаются внутри дома. Он поднимает голову, и его глаза за полупрозрачным забралом медленно расширяются. Он сбрасывает с плеча автомат и вскидывает к плечу. Он собирается выпустить одну очередь из пятнадцати патронов. Из них два уйдут в безмятежное небо и с сухим треском разорвутся в нижних слоях атмосферы. Три взроют уродливыми ямами землю чуть ниже по склону. Один расщепит прислонившееся к столбу входа в шахту дерево. И ещё девять бесшумно войдут в тела людей… откуда здесь взялись люди?.. чтобы через мгновение расцвести бесформенными клубами перегретого пара. Девять патронов. Семь смертей. Двоим не повезёт дважды. Ни один из них не заденет меня.

Мне на спину бросается чья-то маленькая тень. Вихрем наэлектризованных искр кружатся незамысловатые мысли: повалить, спасти, очередь пройдёт над головами… Люди падают на землю. Маленькие закрывают головы руками. Большие тянут из кобуры короткие пистолеты с тупыми мордами. Слишком медленно, чтобы успеть. Из ствола один за другим с тонким звуком порванной струны вырываются огненные шарики. Я делаю шаг вперёд и чуть в сторону; моя грудь пересекает траекторию одного из шариков.

Одиннадцать маленьких плазменных молний беспомощно шипят на моих распахнутых крыльях и, наконец, угасают. Ещё четверо уходят в никуда. Короткое движение рукой, почти без замаха. Голова солдата беззвучно отделяется от тела. Обрубок шеи на мгновение взрывается пульсирующим тёмно-красным фонтаном, который тут же опадает. Возвратным движением я разрубаю его пополам, от левой ключицы до правого бедра. Никто не вправе мешать исполнять мне мой долг. Тело медленно оседает на землю. Экзоскелетная броня противно скрипит, ещё воображая себя живой.

Я переступаю через упавший на землю плазменный автомат, и легко падаю вперёд, опершись распахнутыми крыльями на неверные потоки холодного ветра. Оставшееся позади оружие поднимает чья-то грубая рука. Она знает, как с ним обращаться. А я уже вхожу в дом. Пять липких чмокающих звуков. Никто не вправе мешать мне. И вверх, навстречу солнцу. Прощай, отвратительный мир.

Внизу высвечивает неестественностью рентгеновского снимка первая молния.

4

Я сижу на большом камне на обочине разбитой асфальтовой дороги, почти на вершине небольшого холма. С трёх сторон меня окружает настоящее травяное море. Высокие, мне по грудь, зелёные стебли; красивые цветы и соцветия; непрестанное гудение прилежных насекомых. Кружащий голову аромат душистых трав. Солнце едва успело показаться из-за горизонта, лишь самым краешком выглянув наружу, а тьма уже сбежала прочь, постыдно поджав холодный чешуистый хвост. Начинают робко раскрываться пушистые головки незнакомых цветов. Я мог бы полюбить этот мир. Если бы с четвёртой стороны не лежал мрачный серый город.

Он тоже пробуждается от сна, разминает затёкшие каменные лапы, лениво поднимает рогатую, поросшую неровными рядами телеантенн голову. Полупрозрачными серыми облачками уносится к облакам его ядовитое дыхание. Выхлопные газы, отработавшие в двигателях примитивных колёсных автомобилей; вырывающиеся из высоких кирпичных труб клубы чёрного дыма; тоненькие, почти вертикально тянущиеся вверх, струйки далёких пожаров.

До города далеко, но я прекрасно чувствую удушливую вонь горелой резины, плотную пыль жарких площадей, кружащее голову марево нагретого асфальта… тугое облако безнадёжности и отчаяния, тяжкий вал покорности, искрящиеся всполохи жажды богатства и власти, отточенные дуновения ненависти, стянутые в тугие пружины сгустки бессилия, редкие гаснущие искры ярости и почти незаметные переливы тайной мести.

Жестокий и беспощадный мир. Отвратительный, как все миры, виденные мной до него. И столь же жалкий, как те, что увидеть ещё предстоит. Они все похожи друг на друга, и если бы не было переходов и граней, едва ли можно было различить, где кончается один и начинается другой.

Солнце оторвалось от слегка неровного края убегающей вдаль степи и засияло в полную силу. Я неохотно поднимаюсь с камня и неспешно иду по дороге вниз, в город.

* * *

Приятная утренняя прохлада бесследно истаяла ещё до того, как я подошёл к первому зданию. Высокое, сложенное из одинаковых серых блоков, похожее на другие дома, как одна капля грязной воды походит на другие. Тускло отсвечивают вдаль стеклянные прямоугольники окон, уныло покосились входные двери подъездов, вяло шелестят припорошёнными пылью листьями низкие криво обрезанные кусты палисадов…

Унылое, серое, неуютное пространство. Здесь нет места мечте, вдохновению, радости, нет места жизни. Серое облако безнадёжности и покорности судьбе тяжёлой плотной подушкой придавило дом к земле.

Иногда внешняя и внутренняя суть вещей меняются местами, становясь удивительно похожими друг на друга. Серые стены, серые тротуары, серое небо над головой. Множество серых людей с пустыми глазами, спешащих по своим мелким делам. Удушливая пыль, редкие дуновения обжигающе-жаркого ветра, плавящийся асфальт мостовых. Серые коробки одинаковых зданий, уныло выстроившиеся кривыми рядами. Я иду по улицам, проспектам, бульварам, проходным дворам, площадям и трущобам. Я хочу прочувствовать этот мир сполна, прежде чем исполнить то, для чего я пришёл.

Хмурый перекрёсток со слепыми огнями светофоров гудит недовольством насквозь занятых людей. Широкий чёрный как сама ночь джип-чероки наполовину вошёл в бок пригородного автобуса. Не пристёгнутый водитель вылетел через лобовое стекло, и его ноги двумя палками торчат из развороченного борта наружу. На тротуаре рядом стоит помятая машина с небрежно намалёванным на боку красным крестом. Двое людей в белых балахонах пытаются сделать что-то с третьим, но тщетно: душу больше ничто не связывает с бренным телом. Хмурый служитель закона с пустыми, ничего не выражающими глазами «душевно» беседует с потным водителем автобуса — в джипе ехал кто-то слишком главный, чтобы ему можно было не уступить дорогу.

Я скольжу по нему безразличным взглядом и продолжаю свой путь.

Узкая улочка щеголяет глубокими ямами в потрескавшемся от времени асфальте. Прислонившиеся к стенам кучи мусора не помнят, когда их в последний раз убирали. Жадно разинувшая низкую пасть подворотня зияет чёрными провалами гнилых железных прутьев. Трое крепких человек в одинаковых кожаных куртках обчищают карманы четвёртого и лапают пятую. Ему сегодня повезло, надают пинков и отпустят домой, разве что с синяком под глазом. К девушке фортуна не столь благосклонна, и ей ещё придётся немного поработать. Она не сопротивляется. Мельком встречаясь с ней взглядом, я ощущаю касание ледяного ужаса, кристально-чистого понимания, и — вновь — безнадёжности и покорности судьбе. Она не попытается убежать, и не будет сопротивляться. Она постарается расслабиться и получить удовольствие, как её учили…

Широкая улица смотрит мутными окнами витрин и обшарпанными покосившимися вывесками. Ко входу в одно из зданий тянется длинная очередь. У каждого в руке по маленькой белой бумажке. Они не надеются, но всё же ждут, сами не знают чего.

Трамвайная остановка. Два обклеенных объявлениями бетонных столба, на них каким-то чудом держится гнутый лист тонкого железа. На заплёванной лавке, тупо уставившись в покрытый засохшей блевотиной асфальт, сидит наркоман. Чуть поодаль на относительно чистом краешке, подстелив газетку, примостился старик. Его голова ритмично дёргается; из уха торчит и тянется к карману тоненький проводок — дешёвый слуховой аппарат. Рядом примостилась компания пацанов, у каждого в руке по бутылке дешёвого пива. Кожаные куртки, гнилые зубы, чувство самодовольства и упоения собственной крутостью.

Крашенное в белый цвет здание правительства. Перед ним угрюмо застыла толпа с плакатами и флагами. «Хлеб», «Свобода», «Гласность», «Демократия»… перед входом сомкнули ряды бойцы в камуфляже и в масках. Толпу яростно заводят сразу несколько неприметных ораторов. Она угрожающе надвигается вперёд, слепая и оттого ещё более страшная в своей вынужденной ярости. Бойцы стоят недвижно. Ещё немного, и они начнут стрелять на поражение, выполняя приказ. Часы на башне громко возвещают конец рабочего дня.

Перекрёстки, улицы, снова перекрёстки, дворы, замызганные парки, сломанные и сожжённые скамейки, перевёрнутые скомканные мусорные урны. Редкие чахлые цветы на газонах; по ним не прошёлся только ленивый. Толстый слой гниющих отбросов. Тощие коты с беспощадными зелёными глазами отчаянно дерутся за право урвать кусочек побольше.

Грязный засыпанный обрывками старых газет, каким-то мусором, битым стеклом и скуренными напрочь бычками двор. Двое бритых людей в спортивных штанах около пивного ларька. Продавщица судорожно отсчитывает дневной заработок и заискивающего заглядывает в ухмыляющиеся лица. Четыре подъезда угрюмо глядят чернотой выбитых дверей. В одном из них компания подростков собирается ширнуться на последние деньги. В песочнице лепит куличи компания малышей. Из окон первого этажа доносится глухая брань — два соседа ссорятся из-за последней бутылки водки, пьяный муж срывает злость на нелюбимой жене, а отец учит разуму сына. Захлёбывающийся рыданиями вой уносится вверх и расплёскивается вокруг.

Я иду дальше, стараясь не слушать, и всё равно замечая. Так иногда бывает, когда из огромной толпы на фоне общего шума вдруг доносится чей-то отдельный голос.

Я иду дальше.

Забросанный пустыми бутылками и пакетами парк. Зелёные кусты, хмурые голубоватые ели, редкие чахлые цветы на немногочисленных клумбах. На площади рядом стоит монументальная фигура одного из местных вождей. Одна рука прижата к груди, другая же повелительным жестом указывает вниз. В глубине парка пересохший фонтан. Чуть дальше на низком каменном возвышении поставлена неширокая гранитная стенка; на ней аккуратно выбиты колонки имён и даты. Из аккуратной дыры в граните вырываются слабенькие язычки огня. Между огнём и стенкой лежит охапка цветов. Свежих. Вокруг стоят потемневшие от времени и дождей деревянные скамейки с вырезанными на них именами. На одной из них сидит влюблённая парочка; она сидит у него на коленях и улыбается безмятежно-счастливой улыбкой. Другую занял дед с целым выводком внуков. Детский смех, незамутнённая радость жизни, слёзы из-за разбитой коленки, тёплая улыбка старика и ласково прищуренные глаза. Уголок моего рта дёргается и ползёт вверх в неожиданной судороге, когда я прохожу мимо.

Ухоженный дом на склоне холма, гладкие струганные стены, прижавшаяся к крыше кирпичная труба. На стуле перед мольбертом сидит художник. Закатное небо отсвечивает всеми оттенками красного и оранжевого, отражаясь в лениво текущей реке. Унылые серые стены многоэтажек сверкают невозможно-яркими тонами. Многочисленные крыши как будто стремятся ввысь, к небу. И грубые натуральные краски на столь же грубом холсте удивительно красочно дышат жизнью. Неуловимое дыхание этой взбалмошной девчонки непросто почувствовать, сохранить же ещё сложнее. Но здесь… здесь она явно стоит за плечом и подсказывает, а может быть и сама водит кисточкой, представая во всей своей красоте и многообразии.

Не отдавая себе отчёта, читаю судьбу художника. Токарь на местном заводе, жена, трое детей… Не стоило ему сходить со своей дороги, теперь его душа уйдёт из мира гораздо раньше, чем было предписано. А умирать будет совсем не так легко…

Художник как будто чувствует моё присутствие и поворачивается назад. Но меня уже нет — я иду дальше.

Ночные фонари, неоновая реклама, дорогие машины и столь же дорогие проститутки. Душистый дым толстых гаванских сигар, столы, покрытые зелёным сукном, легонько звенящие фишки, шелест зелёных купюр с чьим-то портретом на обороте, и ставки на чужие жизни. Казино, бары, рестораны… Тёмный подземный переход, с разбитыми лампочками и желтоватыми разводами на стенах. Застарелый гнилостный запах. Несколько бесформенных куч у стен. Умри здесь — и едва ли кто-то узнает.

Большая, недавно отремонтированная церковь, семь куполов, и на каждом сверкает свежей позолотой стальной крест. Несколько сотен тонких длинных свечей едва освещают место у алтаря. Чуть горьковатый запах ладана и надежды. Немолодой уже священник говорит с прихожанами. Кудрявая борода, плотно запахнутая ряса, тронутые сединой достающие до плеч волосы. Несколько старушек с плотно завязанными на головах платками, несколько девушек, несколько детей. Несколько жирных бритых затылков и толстых свисающих до пупка золотых цепей. Местный криминальный авторитет, а по совместительству представитель власти городского масштаба вместе с охраной. Он странно смотрится здесь, но чем-то похож на других. Возможно, склонённой головой и опущенными глазами, возможно — тем же застывшим выражением во взгляде. Быть может, чем-то ещё, что я не могу определить.

Я не искал его. Но я нашёл — того, за кем я пришёл в этот мир.

* * *

Я останавливаюсь в тени одной из стен и жду. Он поднимается и идёт по проходу между скамьями к выходу. Когда он проходит мимо, то на мгновение задевает меня взглядом. Там где я стою темно, и он не может меня увидеть. Но, наверное, он что-то чувствует; в его взгляде я замечаю отсвет печали и безнадёжности, промелькнувший и сразу же скрывшийся под холодным бесстрастным дежурным выражением.

Он выходит из церкви и садится в машину, дорогой чёрный «мерседес» с тонированными стёклами. Некоторое время раздумывает, потом отдаёт короткий приказ и устало откидывается назад. Автомобиль почти неслышно едет по тихим улицам, изредка притормаживая на перекрёстках. В нескольких кварталах от дома он внезапно останавливает машину, отпускает шофёра и охрану и дальше идёт пешком. Он… нет, ему просто хочется побыть в одиночестве.

В мыслях его нет умиротворённости; он отчаянно пытается обрести внутренний покой. Продажные соратники… ненадёжные коллеги… местные воротилы, пробивающие свои интересы… давящая сверху центральная власть… охладевшая гулящая жена… маленький сын… почти взрослая и пытающаяся казаться независимой дочь… с ней надо поговорить, но он всё никак не может найти нужных слов, и всё оттягивает и оттягивает разговор… и оттого лишь сильнее злится на себя.. и вновь о работе, коллегах, власти… о том, что нужно убрать слишком обнаглевшего журналиста, хоть и влетит это в копеечку… что надо популярно объяснить одному из конкурентов, чтобы он не лез не в свои дела…

Тёмное небо хмурится и роняет на землю несколько скупых холодных капель. Мир напоминает, что время выходит, и медлить слишком долго не стоит. Мы идём дальше.

На тротуаре по правую сторону, прислонившись к стене, сидит неопрятного вида музыкант и рассеянно перебирает струны гитары. Его глаза несколько расфокусированны и смотрят как будто мимо снующих вокруг людей. Он поёт, но тихо, как бы сам для себя. Он выбрал не самое хлебное место — на следующем перекрёстке ходит гораздо больше народу.

«…в чёрном тюльпане, с водкой в стакане мы молча плывём над землёй…»

Тот, за кем я пришёл, равняется с музыкантом и безразлично проходит мимо, но вдруг замирает и возвращается. Что он находит в этой песне, что слышит за незамысловатой мелодией и незатейливым текстом? Мне сложно понять.

«…в отпуск бессрочный, рваные в клочья, им никогда, никогда не обнять тёплых плеч…»

Он стоит замерев, пока не рассеивается безвозвратно эхо последнего аккорда, и лишь затем, как-то судорожно вздохнув, лезет в карман пиджака за бумажником, чтобы выгрести из него всё, и аккуратно положить в видавшую виды дырявую шляпу у ног музыканта.

Странный поступок. Неожиданный. Возможно, именно поэтому он уходит прочь так быстро?

Где-то вдали глухо гремит первый гром. Резкий порыв холодного ветра швыряет в лицо обрывок газеты. Время выходит, пора исполнять свой долг. Ему уже немного осталось до дома.

На прикрытую тьмой дорогу падает красный отблеск. Горит один из домов, одна из тех мрачных серых многоэтажек, что стоят везде и повсюду. Оранжевое пламя красит унылые серые стены в мягкие пастельные тона. С глухими хлопками лопаются одно за другим оконные стёкла. На улице на почтительном расстоянии обменивается впечатлениями толпа зевак; среди них мечутся и заламывают руки погорельцы. Где-то вдалеке слышен пронзительный рёв сирены. Она приедет ещё нескоро — пожарные здесь не любят торопиться.

Он тоже останавливается и смотрит в огонь. И что-то видит в огне: в каждом языке пламени для него таится память. Я не могу разобрать, что.

В окне третьего этажа появляется маленькая фигурка. Девочка, лет пять или шесть, тоненькая, худая, с острыми скулами и вечно недоверчивым взглядом исподлобья. Сегодня испуганным. Она не кричит, ничего не делает, просто стоит в проёме, уцепившись рукой за раму. Сзади видны горячие всполохи. Идти больше некуда, только вниз. Тому, за кем я пришёл, она до боли напоминает дочь.

Несколько мгновений — и он вбегает в подъезд.

Второй этаж… третий… На миг мелькают его опалённые брови, а он, уже закутав девчонку в пиджак, спешит вниз. Не успевает; пламя вспыхивает неожиданно ярко, перегораживая коридор. Бросается к окну, но опорная балка не выдерживает. Пламя поглощает всё вокруг; он прижимается к пышущей жаром стене. Перекрытия рухнут совсем скоро. Чуть-чуть отстав от них, обвалится крыша, и вся конструкция сложится внутрь, как карточный домик. Но он погибнет раньше: в подвале одна из местных террористических организаций устроила тайник. Несколько мгновений боли, и вечная тьма. Лёгкая смерть…

Прямо над головой, высоко-высоко в небе гремит гром. Падают и испаряются в воздухе первые, ещё лёгкие капли. Предвестники бури. Не моими руками, но исполнено. Мне нечего больше делать в этом мире — я иду сквозь…

* * *

Резкий взмах крыльев, и вихрь холодного воздуха взметает пыль с асфальта, ещё хранящего тепло прошедшего дня. Я иду сквозь упавшие балки, сквозь обиженно скрипящий металл и рассыпающийся горячим песком бетон, и пламя нежно гладит мои крылья. Впервые я чувствую себя согревшимся.

В подвале детонирует ещё одно смешное слово: тротил. Поздно. Несколько взмахов, и мы стоим на крыше соседнего здания. Чёрная лужа застывшего гудрона и низкий бортик по бокам. Мы одни — девять этажей достаточная преграда для чужих любопытных глаз.

Он тяжело дышит и крепко прижимает к себе ребёнка. Волосы и брови опалены; костюм уже не выглядит новым. Он смотрит на меня и говорит:

— Первый раз в жизни вижу живого ангела.

Уголок его губ нервно ползёт вверх, но он безжалостно давит в себе истерический смех.

— Я не ангел, — слегка растягиваю губы в улыбке я. Чуть-чуть, но он замечает. — Хотя я в чём-то похож на ваши Престолы.

Его зрачки медленно расширяются. Он неплохо разбирается в теологии своего мира. Он плотнее прижимает к себе девочку.

— Нет, не за ней, — говорю я.

Странно, но напряжение немного отпускает его.

— Если за мной… ты позволишь? Не стоит… видеть, — он показывает глазами на девочку.

Я немного наклоняю голову. Несколько мгновений, и мы одни. Он смотрит прямо в мои глаза. Что он в них может видеть?

Я продолжаю:

— Вы принесли много страданий этому миру. Вы изменили многие судьбы и забрали многие жизни. На вашей совести лежит слишком многое для одного человека. Вы можете сказать что-нибудь в своё оправдание?

Он несколько мгновений медлит. Потом, зачем-то резко выдохнув, отвечает:

— Мне нечего сказать, Сашиэль. Я готов ответить за свои поступки.

Он улыбается тонкой жёсткой полуулыбкой. Военные всегда смелее других: им уже приходилось смотреть в глаза смерти.

— Я не Сашиэль, — отвечаю я, задумчиво играя серебристым клинком. — Я не из вашего мира. И не от вашего бога…

Я медлю. Наши взгляды пересекаются и ломаются. Тишина научилась звенеть. Я отвожу взгляд и отрешённо смотрю вдаль, в темноту.

— Когда вы изменили свою судьбу? — задаю вопрос. — Когда вы сошли со своей дороги?

Он не отвечает. Возможно, не понимает. А я продолжаю:

— Когда пошли добровольцем на ненужную вам войну? Когда держали заслон в горном ущелье? Горели в сырых окопах? Выкашливали лёгкие в тщетной надежде умереть? Впервые приказывали расстрелять пленных или вырезать аул, впервые посылали на верную смерть и в глаза лгали тем, кто вам доверял? Когда вы решили, что вправе решать за других людей? Вправе определять, кто из них умрёт, а кто останется жить? В этом мире и так достаточно боли, страданий, и совсем мало счастья, радости, доброты… когда? и зачем?

Он молчит, молчит долго. А потом отвечает, бесстрастно и спокойно, так же, как говорил я.

— Я пытался сделать этот мир лучше. Так, как умел. Кого-то я убивал, а кому-то, убив, дарил жизнь. Я не был непогрешим. И я готов ответить за то, что совершил. Когда… я не знаю, ангел. Однажды я понял, что должен, ведь если не я — то никто! И… лучше искать, творить, ошибаться самому, чем давать решать за тебя другим. Тебе, ангел, этого не понять…

Его голос прерывается. Я молчу. А ночью этот город красив. Действительно красив, своеобразной мрачной красотой.

— Не понять… — пробуя на вкус каждый звук, повторяю я.

Несколько шагов, и я на краю. Ветер бьёт в лицо, обтекает расправленные крылья. Осталось сделать последний шаг, упасть в холодные воздушные потоки, чтобы взмыть в далёкую понимающую темноту. Но за мгновение до того в спину бьёт короткий вопрос:

— Почему?

Я колеблюсь, но всё же отвечаю, обернувшись вполоборота:

— Я всегда мечтал взглянуть в глаза судьбе… — медлю, и всё же заканчиваю: — гвардии капитан.

И это звучит так, как… надо.

Я откидываюсь вперёд и отдаюсь на волю ветра. Снова грохочет гром, и сверху вниз бьют первые тугие струи дождя.

* * *

Я сижу на краю крыши высокого здания, обхватив одну ногу руками и положив подбородок на сцепленные кисти. Крылья холодным серым плащом укутывают мои плечи. Дом стоит на отшибе, и мне открывается превосходный вид на местный пустырь. Покосившиеся, вросшие в землю бетонные столбы, буйная зелёная трава, почти незаметные в ней валяющиеся тут и там ржавые мотки проволоки, рельсы без шпал и шпалы без рельсов, прозрачные ручьи… даже отсюда мне слышно, как на лужайке робко стрекочут первые кузнечики, затерявшиеся среди пушистых головок красивого растения со странным названием «иван-чай». В воздухе ещё пахнет прошедшей грозой, и весь мир кажется чистым и свежим. Куда-то вдаль, причудливо извиваясь, убегает щебёнчатая просёлочная дорога, и в оставшихся после дождя лужах отражаются редкие белые облачка.

Первые лучи солнца окрашивают горизонт в мягкие розоватые тона. Я чувствую за спиной какое-то шевеление. Что ж, я ждал этого, хоть и не искал встречи. Из-за плеча, из стремительно тающей ночной тени вкрадчиво доносится:

— Зачем?..

Рассвет… время, когда над миром не властно ничто, даже боги. И даже те, кто стоят над ними. Так говорят люди.

Мы обладаем свободой воли. И несём ответственность за принятые решения.

— Я всегда мечтал взглянуть в глаза судьбе, — отвечаю я.

И медленно поворачиваю голову.