Сожалеть о минувшем поздно...

Кап… кап… кап…

Тихий весенний дождик, дарящий прохладу и успокоение, почти неощутим — он первый в этом году. Лёгкий шелест капель, разбивающихся о тугие листья белых лилий, приятно ласкает слух. Ласковые порывы предвечернего ветра, ещё по-зимнему прохладного, но уже напоённого тем неповторимым ощущением свежести, что может быть только весной, обдувают разгорячённое лицо. Сегодня необычный день, день-перепутье. Недаром же знаменитые на всю округу белые лилии, все разом, как одна, зацвели именно сегодня. Недаром она с самого утра чувствовала неповторимость этого утра, по-детски, как будто в первый раз, радуясь первому игривому лучику солнца, случайно набежавшему на солнышко полупрозрачному облачку, этому первому, и оттого в своём роде единственному солнечно-яркому дню весны. Сладостное томление, предчувствие, ожидание чего-то, что вихрем ворвётся в её жизнь и захватит, унесёт с собой, преследовало её с самого детства. Но сегодня это ощущение было особенно ярким, и сильным, как никогда…

Она вздохнула и вытянула затёкшие ноги. Шестнадцать, шестнадцать раз, с одной стороны немного, с другой же — целая вечность. Да что там вечность, целая жизнь. Когда ты видела всего шестнадцать суровых северных зим, из которых можешь вспомнить хорошо если десять, это кажется очень большим сроком. Первый день весны, самый первый… Интересно, это так и будет повторяться с ней каждый год, или быть может… нет, лучше об этом не думать, не надо искушать проказницу-судьбу, она слишком любит такие насмешки. Но всё же…

На солнце, как-то вдруг, неожиданно, набежала тучка, и всё вокруг на мгновение потемнело. Резкий, по-зимнему жёсткий порыв ветра разметал длинные волосы. Суровая хозяйка зимы никогда не сдаётся без боя. И пусть вокруг сколь угодно тепло и солнечно, но даже в самый яркий и жаркий день она может напомнить о себе мгновенным ознобом, пробежавшись цепкими коготками по хребту между лопаток. Она коварна, и всегда умеет брать своё. Как хорошо, что это только на миг — вот как сейчас, стоило тучке уйти, и ветер тут же снова стал ласковым, а дождик уже не стремится сломить, пригнуть к земле. И всё стало как за мгновение до этого… почти. Осталось только мимолётное воспоминание, да что-то странное, чужое…

— Привет. Красиво, правда?

Негромкий приятный голос разорвал, разметал в сторону мысли, так и не дав ей прийти к какому-либо выводу. Уверенный голос… бархатистый, ироничный… незнакомый… он прозвучал внезапно, но не испугал её, как должен был бы, а просто слегка удивил, как будто она давно была готова и к этому голосу, и к этому вопросу… Медленно, стараясь не дышать, она повернула голову. Да, ей не послышалось, это действительно он. Тот самый. Единственный.

В двух шагах позади неё, на замшелом, упавшем когда-то давным-давно и неизвестно почему так и не убранном дереве, вытянув одну ногу и согнув в колене другую, сидел молодой человек. Обычная, не очень дорогая и слегка потёртая, но прилично выглядящая одежда, немного запылённая — наверное, он пришёл из города, который в двух верстах вверх по дороге. Крепкие, явно приспособленные для долгой ходьбы пешком ботинки. Один из шнурков почти развязался, надо бы затянуть покрепче. Расстёгнутая на две пуговицы рубашка, небрежно брошенная рядом на дерево куртка. Почти незаметная щетина на подбородке, брился совсем недавно, и очень аккуратно — ни одного пореза, заострённые скулы, светлые волосы, удивительно живые, серые, очень тёплые глаза с длинными и густыми ресницами. И лёгкая полуулыбка на губах, готовая в любой момент перерасти в открытую белозубую ухмылку. И белая роза в руках. Которую он, как будто подслушав её мысли, широко улыбнувшись и слегка привстав, протянул ей.

— Это тебе.

И как будто тёплые лучики из глаз.

— Спасибо… — почему-то смутившись, она протянула руку, их пальцы встретились… и она буквально утонула в его красивых глубоких глазах. Мгновение, ещё одно, но она всё-таки взяла её. Взяла неудобно, слишком далеко от цветка, уколов палец об острый шип, и зачем-то понюхала. Она пахла свежестью, прохладой и почему-то жестокими зимними морозами. А его пальцы… холодные, сухие… их хотелось вечно держать в руках, согревая своим дыханием.

— Красиво, правда? — улыбнулся он, показав глазами на озеро. — Редко когда можно увидеть столько цветущих лилий сразу.

— Так у нас в первый раз, — всё ещё смущаясь, ответила девушка. — Это любимые цветы моего отца, он почти каждый день — летом, во всяком случае — возится здесь. Что-то подрезает, что-то сажает, что-то выпалывает… у нас лучшие лилии на сто вёрст вокруг, даже в саду у графа они не так красивы. Но чтобы так рано, и так дружно — так в первый раз. А ты любишь цветы?

— Да, люблю, — просто и очень уверенно ответил он. — Можно даже сказать, что цветы — моя страсть. А ты местная?

— Да, я здесь живу. У моего отца здесь небольшое поместье… не очень большое, но нам вдвоём ведь нужно не очень много.

Ей не очень хотелось говорить на эту тему, слишком личная, и слишком болезненная.

— А твоя мать… или мне не стоило задавать этот вопрос?

Но ему сложно отказать, он кажется таким мягким, таким понимающим… и хочется поделиться с ним всем, даже самыми сокровенными тайнами.

— Она умерла, когда мне было два года… — ну отчего так предательские дрожат ресницы, ещё подумает, что она жуткая плакса… только бы не разрыдаться прямо у него на груди. Только бы не разрыдаться. — Я её почти не помню. Говорят, она была доброй, нежной…

Всё-таки не удержалась, всхлипнула. Дура. Дура! Хотя, он вроде бы не кажется раздражённым.

— Извини.

— Неважно.

Недолгая пауза. Он встал с дерева и одним плавным слитным движением опустился на траву рядом с ней. Она даже почувствовала его запах, вернее, лёгкий намёк на него, мужественный, но в то же время не такой, как от её отца после работы, как будто он не шёл и не глотал пыль по дороге… хотя, какое всё это имеет значение, ведь главное, что он просто — рядом. Лгут те, кто уверяет, что в глазах можно найти только своё отражение, это целая вселенная, в которой так легко утонуть, раствориться, стать её частью…

— Так твой отец потомственный дворянин?

Его приятный голос выводит её из задумчивости.

— Нет, — она чуть улыбнулась. — У нас тут всё как раз наоборот. Дворянкой была моя мать, а отец получил имение за верную службу нашему императору. Когда она выходила замуж, она пошла против воли всей семьи, родителей, братьев, сестёр… они отвернулись от неё, лишили наследства. Моим родителям пришлось жить здесь, в этом холодном краю. Потом родилась я. А потом, зимой…

Непрошеная слеза всё-таки скатилась по щеке. А в ответ его мягкое:

— Не надо об этом. Не стоит…

И снова две пары глаз, которые едва ли могут оторваться друг от друга. Мгновение, или век — неизвестно. Но только…

— Ты знаешь, а ведь уже вечер.

— Правда?

— Смотри, потемнело, и лилии закрываются, ложатся спать.

— Как забавно… откуда лилия знает, что сейчас вечер, у них же нет глаз?

— Им говорит об этом луна. Ведь на самом деле, белый — это цвет луны. Ты знаешь эту древнюю легенду? Однажды ночью Луна сошла на землю, чтобы искупаться в глубоком озере Иггдрииль, и там, где она ступала, вырастали белые лилия. И с тех пор они чувствуют её приближение и закрываются, чтобы не затмевать её божественный лик.

— Я не знала… какой холодный теперь ветер.

— Вот, возьми мою куртку.

Его куртка была очень тёплой и мягкой. Странно, сверху выглядит как обычное грубое полотно, но не царапает кожу, как обычная материя, а скорее облегает, как будто шёлк. И пахнет точь-в-точь как он сам, загадочно, и в то же время до боли знакомо.

— Где ты живёшь? Давай я тебя провожу.

— Недалеко. Собственно, вон уже виден мой дом, а вон на крыльце стоит мой отец, машет нам фонарём, указывает дорогу. Ты останешься ночевать? Не стоит выходить на дорогу ночью, мало ли что может случиться. А у нас есть лишняя комната…

Так сложно оторваться от его сияющих глаз… но… папа, папа, что с тобой?!

Её отец. Остекленевшие глаза. Судорожно хватающие воздух губы. Мгновение назад он был ещё крепким человеком средних лет, теперь же выглядит как столетний старик. Фонарь выпал из разжавшейся руки и покатился по траве; стекло разбилось, керосин вылился на землю и теперь весело потрескивает, пожирая перезимовавшие под снегом прелые листья. Он смотрит на твоего спутника так, как будто видит дьявола на плоти, пытается, и всё никак не может что-то сказать. Наконец его губы выдавливают:

— Ты… ты… ты всё-таки не сон! Ты вернулся…

— Да. Это я.

Твой спутник уже не кажется таким доступным и открытым как мгновенье назад. Теперь он собран, спокоен, его холодное плечо больше не мягкое и податливое, а напоминает скорее ожившую скалу. А глаза… холодные серые глаза смотрят насквозь, раздевая догола и ещё дальше. На губах играет холодная жестокая улыбка. Или нет, не так. Холодная презрительная улыбка. Он не жесток, нет. Просто ему — всё равно. Он смотрит на твоего отца, а тот, не смея отвести взгляд, клонится всё ниже и ниже к земле. И чем ниже склоняется твой отец, тем шире улыбка твоего недавнего спутника.

Ты тянешь его, рвёшь, царапаешь, колотишь кулачками по его могучей груди… наконец он обращает на тебя внимание.

— Кто… или что ты такое? Почему ты пришёл ко мне… к нам? Чего ты хочешь?.. — жалобно и как-то беспомощно восклицаешь ты, уже зная, каким будет ответ.

— Пусть он скажет, — демон презрительно кивает на твоего отца. Его кивок как пощёчина. И следом, повелительно: — Говори.

Твой отец мнётся и тискает в дрожащих руках свой сюртук. Но не смеет ослушаться. Ты никогда не видела его таким… покорным. Никогда. Даже когда в ваше имение заезжал поразвлечься граф, твой дед, в нём оставалось больше офицерской чести.

Он несколько раз пытается начать, и столько же раз сбивается. Наконец, ему удаётся выдавить из себя пару фраз.

— Ты знаешь… — пауза. — В мире есть много сил. — Пауза. — Некоторые из них пришли от Бога… другие — от Дьявола…

— Короче, старик, — обрывает его речь властный голос.

— Дочь моя… — долгая пауза. И затем быстро, сбивчиво, как будто вода, прорвав плотину, стремится быстрее заполнить поле и успокоиться. — Смерть, это всё, конец, амба, шабаш, каюк, точка. Если тебе на небесах уготовано умереть там-то и там-то, ты умрёшь, как бы ты ни вертелся. И что бы ты ни делал, ни черта. Но иногда тебе дают второй шанс. В награду, или в наказание, не знаю. К тебе приходит ангел, и говорит. Он говорит долго и ясно, он говорит, кто и что ты есть. И он меняет — но меняет не души, это было бы слишком просто. Твою мат-ь! Нет, он меняет жизни. Он возвращает тебя на землю. И он делает так, что ты не умрёшь — по крайней мере, в этот раз. Но взамен он просит самое дорогое, что у тебя есть. Самое. Он всегда даёт жизнь в обмен на что-то. И если…

Дочь моя… Ты наверное не помнишь, но когда ты была совсем маленькой, я вернулся с войны раненый. В тот самый, самый первый день весны. Я тогда был молод, глуп, я только-только женился на твоей матери… я думал, у нас ещё будет много детей… я хотел жить, я думал, ты меня поймёшь… а потом… я… я… в общем… — Тяжёлый вздох, и тихое: — я обменял свою жизнь на твою, дочь. Прости меня, старика. Если сможешь…

Его голос сбился до шёпота и в конце концов затих. Ты смотришь на него… потом переводишь взгляд на демона. Холодный, презрительный.

— Что ж, сумбурно. Твой недостаток, старик. Но в общих чертах — верно.

Ещё одна холодная улыбка, вернее, отсвет её на губах. Демон протягивает руку и срывает с твоих плеч свою куртку. Небрежно перекидывает её через руку. Другой рукой берёт тебя за подбородок и смотрит в твои глаза. Холодный серый взгляд. Но только обычный, не давящий. Тонкие губы выдавливают: прощай.

— Прощай.

Резко развернувшись, он уходит вниз по тропинке, глубоко впечатывая свои ботинки в размокшую от дождя землю.

Он почти дошёл до калитки, когда ты вдруг срываешься с места и бежишь за ним. Как ни удивительно, он останавливается, и ждёт, пока ты его догонишь.

— Подожди. Папа… сказал, что он обменял меня на свою жизнь… это правда?

— Да.

— И что ты за жизнь всегда берёшь плату, самое дорогое, что только есть у этого человека?

— Да.

— И ты должен был взять мою жизнь… но ты не взял. Почему, скажи мне?

— Принцип обмена соблюден. Ты уже заплатила. Я не жесток, я всего лишь справедлив. И я не могу взять с тебя ещё что-то.

— Чем я могла тебе заплатить?

Презрительно искривлённые губы. И так не сочетающийся с ними ироничный взгляд серых глаз.

— Ты знаешь, чем. Зачем тогда спрашивать? Ты заплатила своей первой любовью.

И он, повернувшись, уходит в темноту ночи, всё так же глубоко впечатывая сапоги… теперь уже не башмаки, а сапоги… в грязь.

А ты остаёшься стоять, бессильно кусая до крови губы.

 

г. Саратов, Россия. 2008 г.