Сожалеть о минувшем поздно...

Не знающие промаха удары резкого пронзительного ветра заставляли внутренности сжиматься от холода и сладостного страха, преддверия опасности и неизвестности. Затянутое тяжёлыми грозовыми облаками небо непривычно низко нависало над домами; казалось, что встань на цыпочки, протяни руку, и ты сможешь коснуться его, это безжалостного бездушного монстра, окрашенного в почти чёрные тона. Частые вспышки пока ещё далёких молний с яркостью, достойной лучших фотовспышек, какие только можно купить за зелёные американские деньги, изредка высвечивали два тонких силуэта, неподвижно замерших на залитой водой крыше высокого дома. Горящие миллионом огней дома большого города обступали нас плотным кольцом, но казалось, что лишь мы одни остались живые в этом несчастном и оттого жестоком мире. Чувство бессилия и неизвестности холодными липкими тисками сдавливало сердце.

Два человека, стоявших на самом краю крыши, шатавшихся под порывами холодного сильного ветра, смотрели вниз — на город. Их не страшила высота, не пугали двадцать жилых этажей под ними и отсутствие страховочного леера по краю кровли, не повергал в ужас сильный ветер и далёкие вспышки молний. Они просто стояли и смотрели, и молчали, лишь изредка перебрасывались короткими отрывистыми фразами с неясным смыслом. А редкие тяжёлые капли, предвестники настоящего грозного ливня, как-то нехотя падали вокруг них, срываясь с небес, чтобы через мгновение с мягким шелестом разбиться о землю.

— Так ты говоришь, что мог бы перепрыгнуть с этой крыши на вон ту? — нарушил тишину один из них, махнув рукой в сторону соседнего дома.

— Да, ты прав, я могу, — улыбнулся его собеседник, слегка повернувшись к своему другу. Я не видел его лица, но мне показалось, что он улыбался.

— Ты знаешь… тут ведь, — он на мгновение задумался. — метров сорок или пятьдесят. Человек не способен на такое.

Они говорили тихо, и мне едва удавалось расслышать слова. А иногда порывы ветра относили разговор слишком далеко, и часть их беседы мне не придётся узнать уже никогда.

— Главное, это вера, — усмехнулся тот человек, что был повыше. — Только не та пустая и никчёмная вера, к которой ты привык, и которую ты считаешь единственно верной. Здесь нужна другая, похожая на неё так же, как чистый весенний ручей походит на лужицу талого снега. Она должна быть больше, и чище, и в то же время… мне сложно объяснять. Такие вещи узнаёшь не головой, а сердцем.

— Вера в бога? — презрительно усмехнулся второй. — Именно её так активно вбивали нам в головы, пока я был… — на этом месте он резко запнулся, но всё же продолжил: — пока я учился в университете.

— В бога? Глупо, — рассмеялся его собеседник. — Верить в бога, это то же самое, что пытаться заставить себя смотреть открытыми глазами. Ты не можешь заставить себя смотреть, если ты и так видишь. И крайне сложно заставить себя не, — он отчётливо выделил это слово, — увидеть что-либо открытыми глазами. Хотя с годами это получается всё лучше и лучше, — помедлив, добавил он так тихо, что я едва сумел его расслышать.

— Да, ты прав, нет смысла пытаться заставить себя смотреть зрячими глазами. Глупо и бесполезно, и едва ли может получиться. Хотя и не стоит исключать невозможное… Ты говоришь, что то же самое — и вера в бога?

— Да, — коротко ответил другой. — Отбрось всё то, чему тебя учили когда-то. Сбрось те печати и цепи, что сковывают его в тебе, повернись к нему и прими его. Он всегда был с тобой и ждал лишь, чтобы ты увидел его и позвал. И тогда он придёт. И даст тебе всё, что ты так хотел получить у какого-то своего, незримого и далёкого, бога.

А теперь, пойдём, — он указал на куда-то вверх, туда, куда совсем недавно указывал его спутник.

— Ты хочешь, чтобы я проделал всё это за десять секунд? — даже смех его выражал неверие. — А потом взмахнул руками как птичка и перелетел на тот дом?

— Ты и так уже сделал это, — мягко отозвался другой. — Ты поверил в него и пустил его к себе. А теперь, пошли. Мы перейдём на ту крышу, как я и обещал, а потом продолжим свой бесконечный путь.

И он повелительно махнул рукой. Второй сначала отпрянул от края крыши, замер на мгновение, разрываясь между страхом и верой, а потом, решившись, бросился вперёд.

Два едва различимых в ночной мгле силуэта дрогнули и растворились в пропитанном влагой воздухе. Лишь две размытые тени мягко проплыли по стене соседнего дома, и исчезли, коснувшись мокрой земли. А ушей достиг запоздалый отдалённый раскат грома.

Я тут же выскочил из-за будочки с прячущейся внутри лестницей, ведущей на крышу, и бросился к парапету. Я едва осмелился взглянуть вниз, страстно желая, и в то же время не осмеливаясь верить. Я ждал двух размазанных на мокром асфальте тел, ждал до последнего, надеясь, что не увижу их. И я действительно не увидел. Асфальт, земля, несколько чахлых деревьев, пара покосившихся мусорных баков, чья-то побитая машины, ветеран наших дорог… И перевёл взгляд на крышу соседнего дома, выхватил свой прекрасный фотоаппарат, перестроил видоискатель в режим максимального увеличения… Я обшарил каждый уголок того клочка дома, я даже поднялся на него, стянув ключи у в стельку пьяного дворника… ничего.

Я до сих пор кляну себя, что не сделал ни единого снимка. Возможно, у меня получилось бы хоть что-нибудь… Хоть две неясные размытые тени, повисшие в низком грозовом небе… А может быть и нет. Никто не верит моим рассказам, и едва ли поверит размытым фотоснимкам. Я видел, как заключается сделка, наверное, я единственный человек на земле, кроме самих участников, который видел это… и я не в силах ничего сделать. Ведь я сам не верю тем людям, что сидят в уютных комнатах с мягкими стенами, и не вправе считать, что ко мне отнесутся иначе. Глупый век науки…

Последняя страница из дневника Дмитрия Нойза, опубликованная Вячеславом Черниковым, одним из его коллег по работе.

Дмитрий Нойза — профессиональный фотограф, один из лучших газетных репортёров крупной московской газеты. Пропал без вести при невыясненных обстоятельствах. Тело найдено не было. Милиция по-прежнему расследует это дело, но шансы на успешный исход весьма невелики, и с годами становятся всё меньше.

г. Саратов, Россия. 2008 г.