Сожалеть о минувшем поздно...

Бесцветные, залитые лёгким полупрозрачным туманом улицы… Пустые дороги и тротуары, кажущиеся неживыми без наполняющего их днём и ночью, не прерывающегося даже на краткий миг потока людей… Мятый асфальт, совсем недавно обновлённый, но уже успевший покрыться сеточкой складок и трещин, размытых потоками воды с покатых крыш… Серые дома, тоскливо смотрящие пустыми глазницами выбитых окон, сиротливо жмущиеся друг к дружке, не решающиеся даже на миг отступить из уютной тени…

Нет ни движения, ни звука, даже самого лёгкого, — весь мир как будто замер на растянувшееся до бесконечности мгновение, застыл в настороженном безмолвии ожидания. Лишь тёплый весенний ветерок иногда нарушает паутину забвения, лениво перекатывая пустые пакеты, обёртки и опавшие листья по вздыбившимся холмами тротуарам, да где-то там, вдалеке, скорее угадываются чем доносятся чьи-то осторожные лёгкие шаги.

Из распахнутого настежь окна тянет сыростью, тёплой и слегка отдающей освежающим ночным дождиком. Она исчезнет с первым же лучом солнца, но сейчас заставляет ёжиться и плотнее кутаться в старое одеяло. Окно можно закрыть, но это всё равно не поможет — в нём не осталось ни одного целого стекла, только торчащие из рам острые как бритвы осколки. Часть из них чьей-то заботливой рукой аккуратно вставлена в щели рассохшегося деревянного подоконника, делая оконный проём похожим на раскрытую пасть какого-то мистического зверя.

Серовато-голубое небо задумчиво нависает над домом. Чистое и ясное, с лёгким ажурным кружевом снежно-белых облаков, оно не кажется глубоким и бездонным, как должно. Наоборот, оно давит, сдерживает, не давая поднять голову и взглянуть вверх, в заоблачную высь, в которой беззаботно кувыркается жёлтый шарик яркого весеннего солнца. Но я привык. И иногда мне удаётся искоса, мельком, как бы даже в мыслях этого не имея, взглянуть в гнетущую пустоту неизвестности. Как сейчас.

Я долго прятался, долго бегал и таился, надеялся, что оно обо мне забыло, задвинуло в самый долгий уголок памяти и припорошило пылью воспоминаний… Видимо, тщетно. Оно лишь оставило меня… на время, пока не придёт мой срок, отказываясь от простых и лёгких способов для достижения каких-то своих, неведомых мне целей. А теперь время пришло. Не знаю, почему сейчас, почему здесь и так — я не понимаю его путей, как оно не понимает моих. Хотя важно ли это?.. Не знаю. Наверное…

Небо то мягко подступает к самому окну, замирая у острых граней стеклянных осколков, то плавно отступает назад, не желая мириться со своим бессилием. Впрочем, бессилие ли это? Или просто игра кошки с мышкой? Большой жирной кошки с маленькой отчаявшейся мышкой? И снова ответ один — я не знаю…

Лёгкий предрассветный луч робко пристраивается на подоконнике, не в силах проникнуть в царящую внутри тьму. Он игриво сверкает на дрожащих капельках утренней росы, перемещаясь взад и вперёд, пытаясь устроиться поудобнее и в то же время играя на забытых и давно заржавевших струнах моей души. Я и не знал, что они у меня есть, пока не почувствовал боль от их пробуждения. Лазутчик… Многие считают, что солнечный свет символизирует чистоту и невинность. Не знаю. Для меня он всегда символизировал всего лишь мою судьбу. Изломанную и перекошенную, вывернутую наизнанку, искажённую тысячью нелогичных поступков и необдуманно высказанных суждений. Такую же, как судьбу оборванного, воровато озирающегося мальчишки, боязливо жмущегося к домам на другой стороне улицы. Единственного живого человека, который ещё остался здесь.

Фиолетовый шлейф неверия и подозрительности, чёрные полосы жестоких разочарований, серые всплески страдания и отчаяния, пепельные волны предательств… Жаль, что мне не дано распрямлять спутавшиеся нити судьбы, исправлять свершившееся и изменять грядущее. Тогда бы я мог… Хотя, наверное, нет, я не мог бы. Я не вправе создавать чужие судьбы, когда я не в состоянии создать свою собственную. Я не могу решать за других, это слишком жестоко по отношению к ним — и ко мне.

Леденящий сердце лучик уже соскочил с подоконника и перебежал на стену, с невозможной чёткостью высвечивая пыль и паутину, лохмотьями висящие на остатках старых обоев. На него смотреть ещё страшнее, чем в окно — я научился защищаться от неба, но мне нечего противопоставить истинному чистому свету. Он слишком лёгкий и призрачный, существующий во множестве миров и в то же время не присутствующий ни в одном из них. Он всегда слишком разный, чтобы его можно было понять, и слишком красивый, чтобы его можно было ненавидеть.

Небо отодвинулось и раскрылось, оно знает, что мне уже никуда не деться от его власти. Мои часы сочтены, и незачем следить за мной.

А оно красивое… чистое и глубокое, готовое вобрать всего меня без остатка. И уже не гнетущее, — зачем, если я и так уже у него в руках? А где-то там, в бездонной вышине, видны два тонких инверсионных следа от реактивных самолётов, уже начинающие потихоньку расплываться и таять. Два белых следа в высоте, две недостижимые дороги, умудрившиеся разминуться на перекрёстке. Или две перекладины одного креста, сведённые вместе неведомой силой. Случайно ли так получилось? Не знаю. В последнее время я стал верить в совпадения.

Жаль, что не существует исповедимых путей. И нет ответов на слишком многие вопросы, а если и есть, то нам не понять их, и даже не задать правильный вопрос — ведь чтобы его задать, нужно знать хотя бы половину ответа…

Тонкий застенчивый лучик исчез, оставив после себя светлое пятно на грязной, захватанной чужими руками стене. Теперь уже недолго осталось ждать. Мой срок подошёл к концу, и я впервые не надеюсь перехитрить упрямую судьбу. Надеюсь только, что у меня хватит времени и мужества узнать, как это будет, — взглянуть в глаза своей участи.

* * *

Он появился не сразу, проявляясь, как фотоплёнка в ванночке с реактивами, такой же контрастный и яркий, сверкающий и в то же время немного приглушённый, смотрящий вскользь, но проникающий в самую душу. Красивая бледность немного вытянутого лица, светлые словно первый снег волосы, упрямо не желающие лежать ровно, усталые светло-голубые глаза, нервно сжатые кисти рук, такие тонкие, что кажется, что они готовы сломаться при малейшем неосторожном движении. Он ждал чего-то, смотря чуть поверх моей головы своим всепонимающим взглядом. Я тоже ждал, и не в моих силах было нарушить молчание первым.

— Что ж, вот мы и встретились вновь… — печально улыбнулся он, небрежным движением изящной руки смахивая пыль с продавленного скрипящего кресла и опускаясь на самый его краешек.

— Да, встретились, — ответил я. А что ещё я мог сказать?

— Жаль, что так получилось. Жаль, что для этого выбрали именно меня… хотя, наверное, это символ — ведь именно я повинен во всём.

Он грустно усмехнулся.

— Скажи… ты… тогда… ты действительно не мог поступить иначе? — На его глазах блестели непритворные слёзы. Полупрозрачные, как и он сам. — Ведь всё могло быть по-другому, ты мог бы… — он не закончил фразы, не в силах найти нужные слова. Впрочем, не стоит винить его за это — такое доступно немногим.

— Таков был мой выбор. И твой, если помнишь.

Я знал, что всё уже предрешено, и он это знал тоже. Я лишь молил о том, чтобы поскорее покончить со всем этим.

— Да, мой. — Голова его поникла, и он замолчал на несколько мгновений. Потом, решившись, он резко, одним движением поднялся и впервые взглянул мне в глаза. Во взгляде его больше не было грусти, только покорность и безнадёжность. — Вернее, наш. Что ж, пусть будет так, как должно быть. Прости меня, но я должен.

— Я могу защищаться? — спросил я, и заточенное до почти невидимой грани сверкающее лезвие замерло в нерешительности, не успев коснуться моей груди.

— Можешь, — горько усмехнулся он. — Но что толку в этом? Ты знаешь, что нас нельзя убить — мы бессмертны, ведь мы не существуем во плоти.

— Но всё же я попытаюсь, — упрямо ответил я. Трудно было выдержать его взгляд, но у меня хватило сил хотя бы на это.

— Дерзай, — он резким движением головы отбросил со лба мешавшие волосы. Губы его кривились в усмешке. — И прости меня. Я постараюсь быть быстрым.

* * *

Я не знаю, сколько сидел над медленно остывавшим прекрасным телом, тщательно закутанным в старое рваное одеяло. Я не стал прикрывать его лицо — застывшее, даже в смерти оно сохранило свою красоту и силу, и, наверное, вечно будет стоять у меня перед глазами. Напоминание…

Я не знаю, какую смерть уготовил мне он — наверное, это должен был быть сердечный приступ, несколько минут боли и блаженная темнота забвения. Или, быть может, кровоизлияние в мозг, короткий давящий всплеск и неминуемое забытье. А может, я бы просто уснул и не проснулся, — говорят, во сне смерть приходит совсем незаметно. А потом бы моё тело нашли и тихо и спокойно похоронили на местном маленьком кладбище, выбив на надгробии имя — и даты жизни… и смерти.

Они не оставляют ран — таких, которые можно увидеть. Просто однажды ты зовёшь их, и они приходят, чтобы забрать твою душу, оставляя пустую оболочку жалко корчиться в бессильном гневе. А потом всегда возвращаются, чтобы забрать и её. Мы не можем так — легко и свободно. Но мы можем иначе…

Закалённая сталь не раз проверенного в деле армейского ножа легко пронзила одежду и плоть, и сверкающее, отлично заточенное лезвие безошибочно нашло чужое сердце. Нет, он не был прав, светлый, говоря о бессмертии. Я никогда не называл их по именам, не делал различия между ними — они все слишком похожи друг на друга. Лишь этот мне казался лучше остальных, когда-то. Но теперь и он стал всего лишь одним из многих. Он ошибался, безгрешный, считая себя неуязвимым. На самом деле убить их очень легко, надо всего лишь поверить, что ты можешь сделать это. Всего лишь поверить… И бугорок на одеяле, вздымающийся точно на высоту ладони, подтверждал это как ничто другое…

* * *

Я очнулся от внезапно дохнувшего мне в лицо порыва тошнотворно-тёплого зловонного ветра. День уже прошёл, безвозвратно выпав из памяти; кроваво-красное солнце с убийственной чёткостью высвечивало длинные плоские тени. Небо было наполовину закрыто облаками, но ни одна, даже самая маленькая тучка не смела заслонить лик ослепительно-тусклого светила. Скомканные асфальтовые линии горели багровым; над привычно открытыми канализационными люками привычно неспешно поднимался пар — тяжёлое дыхание нелёгкого дня. Усталые фигурки людей, обрадованные долгожданным концом рабочего дня, привычно спешили домой, к уютным привычным стенам, горячему паршивому кофе, заботам и тяготам нерадостных будней.

Устало встряхнувшись, я медленно поднял и аккуратно вытер сиротливо валявшийся под грязным одеялом нож, весь в запёкшейся алой крови, а затем встал и единым движением вскочил на подоконник и спрыгнул вниз, в бесцветное сияние уходящего дня. Никто из проходивших мимо людей не обратил на меня внимания, как будто бы я был невидим для чужих глаз. Что ж, тем лучше, значит, ни у кого потом не возникнет ненужных вопросов. Вымученно улыбнувшись, я сделал несколько неуверенных шагов по растрескавшемуся асфальту тротуара.

Что-то было не так, чего-то не хватало в этом окрашенном зловещими оранжевыми отблесками мире. Мгновенье спустя я понял, что именно. Ничто больше не висело над моей головой, каждый миг неотвратимо и безжалостно напоминая о своём существовании. Не в силах поверить, я искоса посмотрел вверх… затем перевёл взгляд выше… выше… и, наконец, прямо поднял голову и, не таясь, впервые за долгое время, открыто и безбоязненно взглянул в серое от внезапно сгустившихся облаков небо.

Я победил его. Победил, сбросив со своих плеч тяжёлый груз страха и ненависти, но осознание этого не приносит мне облегчения, заставляя лишь задуматься. Быть может, я был не прав, и убить ангела означает не поверить в то, что его можно убить? Быть может, это означает, что сначала надо убить ангела в себе? Я не знаю.

Я снова взглянул в небо, в собирающиеся на западе свинцовые грозовые облака, готовые в любой момент затянуть тусклое красно-золотистое солнце. Взглянул прямо и дерзко, яростно, бросая ему вызов. Но — всё когда-нибудь случается в первый раз — оно лишь плотнее закуталось в тяжёлые серые одежды, в тугие струи первого весеннего дождя. Оно не ответило мне, — всё когда-нибудь происходит впервые… Я снова выбрал свой путь. Каким бы он ни был.

* * *

Маленькая сгорбленная фигурка тихо шла по размытой весенними паводками дороге, со всех сторон окружённая плотной стеной дождя, ступая так легко и осторожно, что казалось, будто она не шла, а плыла над мокрым скользким асфальтом, едва касаясь его кончиками прохудившихся сапог. На голове её красовался тяжёлый стальной обруч из разряда той дешёвой бижутерии, что во множестве можно встретить на привокзальных лотках любого города. И за спиной, скорее угадываясь, чем существуя на самом деле, развевались и трепетали на ветру полупрозрачные обрывки короткого чёрного плаща.

А над ней привычно-тяжело нависало низкое свинцово-серое небо. Усталое. Бесстрастное. Вечное.

 

г. Саратов, Россия. 2008 г.